от нас уходила.
— Тогда ступай с ней, — говорит Хинес. — И постарайтесь не терять нас из виду — идите только до того места, откуда еще можно нас различить… В любом случае перед вами откроется большой кусок тропы, больше, чем можно просмотреть отсюда.
— Пошли, Марибель, — зовет Ампаро, беря подругу за руку, — а вдруг мы и вправду найдем Кову.
Обе женщины без особой спешки удаляются, а Хинес снова перегибается через ограждение и застывает, широко расставив руки на перилах.
— Все-таки тут должен быть какой-нибудь спуск, — говорит он немного погодя, словно размышляя вслух.
— А кто будет спускаться? — спрашивает Ибаньес, глядя на Марию.
Она тоже смотрит ему прямо в лицо, хотя мысли ее, судя по всему, витают весьма далеко от человека, стоящего напротив.
— Я занималась скалолазанием и даже свободным скалолазанием. И вешу меньше любого из вас. Так что соотношение веса и силы… А если речь идет о спуске, то тут я вне конкуренции.
— Мы потратим на это слишком много времени… — роняет Ньевес, и по тону ее можно заключить, что она неожиданно для самой себя облекла свои мысли в словесную форму, не слишком следя за тем, что произносит.
И тем не менее Хинес бросает на нее быстрый осуждающий взгляд, а потом переводит его на Уго, хотя тот продолжает пребывать в том же состоянии, не воспринимая, по сути, ничего из того, что делается рядом.
Тем временем Мария ловко перебралась через ограждение и теперь, вытянув шею и держась за перила одной рукой, рассматривает дно провала.
Хинес и Ибаньес с опаской следят за каждым движением девушки, они протянули к ней руки, чтобы в любой момент прийти на помощь. Хинес, кроме того, крепко держит узкую кисть Марии в своей руке, но прежде он сдвинул повыше украшавший ее браслет — тонкую золотую цепочку. Мария поворачивает голову и смотрит сначала на руку Хинеса, а потом ему в глаза.
— Мне нет никакого смысла туда спускаться, — говорит она, переводя взгляд на Ибаньеса. — Ее нет, ее там нет, отсюда все прекрасно видно. Если один из вас переберется сюда, ко мне, и будет меня страховать, я смогу отодвинуться еще чуть-чуть и осмотреть все до уголка. Тогда у нас будет стопроцентная уверенность.
— А мы будем тянуть с этой стороны, — вставляет Ньевес, — держать на всякий случай ограждение, я хочу сказать… Не дай бог не выдержит такой нагрузки.
На самом деле ограждение выглядит вполне прочным и хорошо закреплено в скале. Кроме перил, есть также пара стальных канатов, которые натянуты по всей длине тропы и в свою очередь крепятся к каждой стойке, так что все вместе сводит опасность падения до минимума.
Но издалека канатов не видно, словно их и не существует. Издалека виден Хинес — его высокая и нескладная сейчас фигура. Он неуклюже с помощью товарищей перелезает через узкие перила, но их суетящиеся рядом фигуры более расплывчаты. Тропа же, пробитая вдоль каменной стены, кажется тоненькой темной линией, нарисованной на скале; и на этой самой линии мы различаем слева еще одно цветное пятно, вернее, два почти слившихся пятна — две фигуры, которые удаляются от группы, двигаясь очень медленно, с частыми остановками. Вот и все. Больше не видно ни одной живой души или хоть каких-нибудь признаков человеческого присутствия, не видно белой блузки Ковы и на ленивом изгибе, который делает речное русло, усыпанное покатыми валунами и гладко отшлифованными каменными глыбами всех размеров, похожими на плотную серую пену на поверхности воды, вдруг затвердевшую и остановившую свое тяжелое и грязное течение.
Уго — Мария — Хинес — Ампаро — Ибаньес — Марибель — Ньевес
Уже стемнело. Звезды с их неистовым сиянием завладели небом. Земля погрузилась во мрак: слабое зарево, идущее с запада, оттуда, куда тому час с лишним спряталось солнце, ничего не освещает, не дает никакого света — это всего лишь намек, золотистый нимб, затмевающий часть звезд и вычерчивающий профиль горы — черный таинственный силуэт. Низкая луна — пронзительно четко обрисованный серп с острыми, как иголки, концами — тоже ничего не освещает, это чисто декоративная деталь, готовая вот-вот растаять в матовом свечении, которое восходит от горизонта.
Между тем шоссе бежит вперед, безразличное к выставленным напоказ сокровищам небес. После отрезка, состоящего из бесконечных извивов под сомкнутыми кронами деревьев, дорога вытягивается прямой линией под открытым небом, словно вытачивая край узкого плато. Отсюда же идет спуск к ровной полосе земли, по которой параллельно дороге течет река, тоже почти прямая на этом участке. Потом прямой отрезок дороги заканчивается, асфальтовая лента опять поворачивает влево — вираж оказывается внезапным и очень крутым, когда покидает долину, вторгаясь в лабиринт холмов и пересохших оврагов. Словно для прощания с рекой перед этим резким поворотом возникает что-то вроде небольшой смотровой площадки — справа от дороги, откуда прекрасно виден берег, поросший тростником и редкими деревьями.
Но теперь уже ничего этого разглядеть нельзя. В почти непроглядной тьме, опустившейся на землю, заметен лишь вертлявый огонек в центре этой маленькой площадки. Свет его неровен, и в нем порой пробегают голубые и желтые жилки. Слабый огонь способен осветить лишь лица семи человек, расположившихся вокруг. Кто-то сидит, кто-то стоит на коленях, кто-то прилег, но в позе и поведении каждого выражен мощный стадный инстинкт, страх оказаться отрезанным от остальных.
Свет им дает газовая лампа. Колпачок поврежден, и потому лампа светит едва-едва. Пламя время от времени спадает, но в это же время маленькие голубые язычки, похожие на те, что бывают в обычной газовой плите, пробиваются в отверстия. Не смолкая трещат сверчки. Их шумный стрекот разливается повсюду, как будто их пение непрерывно пульсирует и в самом ночном воздухе, и в висках у людей. Совсем не холодно. Вернее, температуру можно было бы счесть даже нестерпимо высокой при большей влажности или неподвижном воздухе. Но воздух сух, как нагретый солнцем булыжник, а ветер дует с ровной скоростью, словно шлифуя своим ласковым прикосновением поверхность земли.
— Лучше бы мы остались в том доме, — говорит Ньевес, не отводя глаз от пляшущих язычков пламени.
Ей никто не отвечает. Никто не возражает. Застыв в разных позах с усталой покорностью на лицах, ее товарищи продолжают, как и прежде, смотреть на горящую лампу, словно их неодолимо притягивает к себе эта нехитрая приманка. Уго ведет себя так же: он сидит, обхватив руками колени, и не отрывает глаз от лампы, но взгляд у него более внимательный, более осмысленный, и легко понять, что его глаза не просто «отдыхают» на пламени, как у других, и не смотрят невидяще сквозь огонь, как бывает с человеком, мысли которого витают где-то далеко; нет, он следит за пламенем очень настойчиво, и с нахмуренного лица не сходит такое выражение, будто в этом скромном предмете заключен некий глубокий смысл, который он все никак не может угадать.
Только Ампаро не поддается гипнотическому воздействию лампы — она лежит на спине, лицом к небу, босиком, ее ноги покрыты ссадинами и кровавыми мозолями. Легко подумать, что она спит, но глаза у нее открыты, и время от времени она с шумным вздохом поворачивает голову то в одну, то в другую сторону, но при этом не произносит ни слова, точно подавленная неистовым сиянием звездного неба.
— Я так и знала, что мы не дойдем до города. — Голос Ньевес снова нарушает тишину.
И опять ей никто не отвечает, никто на нее даже не смотрит. В тоне Ньевес нет ни горечи, ни упрека, скорее в ее словах звучит признание поражения или всплеск жалости к самой себе. Наконец, время спустя, когда кажется, что эта реплика Ньевес, как и предыдущая, уже забыта, Хинес обращается к ней.
— Мы ведь сообща так решили, — говорит он устало, — вспомни, тот, второй, дом был заперт на семь замков… и мы решили не терять понапрасну времени и попытаться дойти до Сомонтано. И все до одного с
