этим согласились!
Последнюю фразу Хинес произнес повышенным тоном, вдруг дав выход раздражению. Но на это мало кто обратил внимание, и он был удостоен разве что беглого равнодушного взгляда.
— Мы договаривались, что разожжем костер, — жалуется Марибель, пользуясь тем, что маленькая перепалка кое-кого встряхнула, и спеша высказать наконец накопившиеся претензии.
— Да, Марибель, мы договаривались, что разожжем костер, — легко соглашается Хинес, закрывая глаза.
— Но тут совсем не холодно, — бросает Ибаньес бесцветным голосом, не отводя глаз, как и все остальные, от пламени.
— Сейчас не холодно, но к утру, перед самым рассветом, обычно свежеет, а нам нечем укрыться — ни у кого нет теплой одежды, — говорит Мария. — Хотя Марибель наверняка боится зверей. Так ведь?
— Я напомнила об этом только потому, что мы так договорились, — отзывается Марибель с ноткой враждебности в голосе.
Снова повисает молчание. Мария обегает глазами присутствующих, внимательно присматриваясь к каждому. Она кажется более выдержанной и здравомыслящей, чем все остальные. Взгляд ее наконец доходит до Марибель, и тут же Мария отводит глаза, потому что замечает: та уставилась на нее с неприятным упорством. Марибель никак не назовешь сонной, но возбуждение у нее нервное и слегка лихорадочное — из тех, что в любой момент может перерасти в истерику. Никто не знает, сильно ли пострадали за время пути ноги Марибель. На ней легкие открытые туфли на небольшом каблучке, которые причинили ей много мук. Но она перестала жаловаться, как только начало смеркаться, и теперь так и сидит в туфлях, не пожелав разуться, как сделали все остальные, едва был объявлен привал.
— Вы как хотите, а мне просто необходимо умыться, — говорит Ньевес, снова нарушая тишину. — Не могу я больше терпеть…
— Завтра мы все умоемся — в городе, — говорит Хинес после короткой паузы, — завтра мы все сделаем… Послушайте! Как ни крути, а попытаться надо было!
— Попытаться что?..
— Дойти до Сомонтано, Марибель, дойти до Сомонтано. — В голосе Хинеса звучат печаль и бесконечная усталость.
Мария, сидящая рядом с ним, кладет руку Хинесу на плечи, а потом медленно гладит ему затылок — очень незаметно и с подчеркнутой небрежностью играя его волосами.
— Да, только в городе тоже никого не будет.
Рука Марии замирает, а потом медленно и осторожно опускается вниз, не касаясь спины Хинеса. Но сказала это Ампаро, а вовсе не Хинес. Ее голос отчетливо прозвучал во мраке, и шел он откуда-то от самой земли. Лицо ее неразличимо в темноте, и, возможно, это обеспечивает ей своего рода преимущество — право безнаказанно высказывать то, что все остальные думают, но не отваживаются произнести вслух.
— Никого нет… никого нет — нигде. За целый день мы не видели ни души. А ведь по этой дороге, да еще в воскресенье, обычно проезжают сотни машин.
— Если никого нет в районе, по которому мы шли, — говорит Хинес, и голос его звучит так, словно ему с огромным трудом дается каждое слово, — это не значит…
— А машина, которая нам попалась? — не отстает Ампаро. — Она разбилась…
— Знаю, куда ты клонишь, но у нас нет ни малейших оснований утверждать, что авария случилась именно в тот миг, когда отключился свет.
— Пробоина совсем свежая, — уточняет Ибаньес. — На металле нет и следа ржавчины.
— И ключи были вставлены, — добавляет Ампаро. — Кто же оставляет ключи в машине?
— Ты притягиваешь доказательства за волосы… А доказательства… заранее принятой гипотезы всегда тенденциозны, — не сдается Хинес.
— Не морочь нам голову, — огрызается Ампаро. — Какие еще доказательства? Тут и так все ясно как день божий. Беда ведь не только в том, что нигде нет людей… Ты оглянись вокруг, посмотри, каким все стало. Посмотрите… посмотрите на звезды: они снова блестят так же… и сверчки… они никогда раньше так не трещали; они как будто знают…
— Пойми, сейчас не лучшее время для того, чтобы… чтобы делать выводы, — отвечает Хинес, уже едва сдерживаясь. — Мы все устали, день для всех был трудным. Сейчас, ночью, все рисуется в самом мрачном свете; завтра… завтра будет новый день. Мы пойдем… мы пойдем в город, в Сомонтано…
— Зачем? — не унимается Ампаро. — Чтобы убедиться, что и там никого нет?
— Да плевать мне на то, будет там кто или нет! — взрывается Хинес. — Там будет еда, будут вода, постели, бассейн — сейчас в любом самом занюханном поселке есть бассейн; будут велосипеды, сколько угодно велосипедов, будет… не знаю… будет обувной магазин, в конце-то концов. К тому же… Мы не можем знать наверняка, найдем там кого или нет!
Все молчат, включая Ампаро. Хинес снова начинает говорить, но на этот раз берет примирительный тон:
— Мы ведь понятия не имеем, каков масштаб этого… ни сколько оно продлится. У нас слишком мало информации.
— Хинес прав, — поддерживает его Мария. — Я как-то видела один фильм… так вот, люди там, те, что выжили, в конце концов убивают себя, потому что думают… а потом оказывается, рядом, совсем близко…
— Она… исчезла… Улетучилась.
— Ампаро! Прекрати, ради бога! — взывает к ней Хинес.
— Почему? Она права, — вмешивается Ньевес. — Зачем отрицать очевидное? Или…
— Да хотя бы затем, что среди нас есть люди, на которых это сильно подействовало, — перебивает ее Ибаньес, — и мы не знаем… и знать не можем, как…
Внезапно наступает тишина, и все взгляды мгновенно перелетают к Уго; но тот вроде бы даже не замечает, что стал центром внимания; застывшее на его лице угрюмое выражение за время разговора ничуть не изменилось. Та же гримаса сопровождала его в течение всего пути, а появилась она сразу после того, как он стряхнул с себя оторопь и удивление, вызванные исчезновением Ковы. Когда они шли, Уго не поддерживал беседы, он лишь очень коротко, отрывисто, с некоторой задержкой отвечал на вопросы, если кто к нему обращался. Он не стал есть, когда ему предложили что-то из их скромных припасов — черствый хлеб, галеты и кусок колбасы, с которыми остальные расправились прямо на ходу. Единственное, что он не забывал делать, так это лихорадочно курить — одну сигарету за другой, пока не опустела последняя пачка. Но как только сигареты закончились, он словно бы забыл про курение.
— Она… — повторяет Ампаро. — Как ее звали?
— Прекрати, — просит Хинес, и в тоне его слышна скорее мольба, скорее отчаяние, чем протест.
Остальные в смущении опускают глаза, не решаясь взглянуть ни на Уго, ни на Ампаро.
— Ну что, неужели никто так и не скажет, как ее звали? Хотя мне, собственно, без разницы. Исчезла, испарилась. Она ведь не могла убежать, не могла скрыться из виду за такое короткое время… Непонятно только, зачем мы так долго ее искали, ясно же…
— А вдруг она упала, — говорит Ньевес робко, — и козы унесли ее… на своих спинах…
— Да-да! Именно так все и случилось! — ехидно подхватывает Ампаро. — Прям как на родео, правда? Ты хоть бы думала, что несешь!
— Такого не могло быть, Ньевес, — говорит Мария очень мягко. — Мы бы успели заметить и… козы ведь бежали не совсем чтобы спина к спине…
— Знаете что, — вступает в разговор Марибель, глядевшая на лампу широко раскрытыми глазами, — когда мы еще были там, в доме…
— В каком доме?
— В каком-каком! В том, где обедали. Когда мы все вместе вошли в спальню и услышали шум в туалете… Вы все перепугались. А я — нет… У меня мелькнула надежда, я подумала: а вдруг это Рафа, это наверняка Рафа, он шел за нами по пятам, потому что… обиделся, но… но потом остыл, и он… решил подшутить над нами…
Марибель на несколько секунд замолкла. В какой-то миг показалось, что она вот-вот заплачет, во
