подозревать, что все идет наперекосяк.
— И ты в любом случае осталась на бобах. Брак твой распался… Потому что ты-то ведь вышла замуж…
— Мой муж оказался негодяем! А у тебя… Ты их просто бросил — безо всякой причины!
Ибаньес угрюмо молчит, Ампаро же пользуется этим, чтобы добавить кое-какие подробности, обращаясь теперь ко всем присутствующим:
— Только не думайте, что он женился невесть на ком, на какой-нибудь неумехе и простушке, нет, эта девушка получила образование, как и он, она не лишена художественных наклонностей, но очень трудолюбивая…
— Знаете, почему она все это вам рассказывает? — спрашивает Ибаньес, перебивая ее, и в голосе его звучит глухая ярость, заставляющая всех вздрогнуть. — Знаете, почему она так на меня окрысилась?.. Да только потому, что когда-то подкатывалась ко мне, а я на нее не клюнул.
— О чем это ты, Редиска? — спрашивает Ампаро, вызвав слабую улыбку у Ньевес и Марибель, которые тотчас вспомнили это прозвище Ибаньеса, популярное среди женской половины компании, но вряд ли дошедшее до его ушей. — Я же веду речь о вещах серьезных, а не о глупых детских шалостях. Кроме того, ничего подобного никогда и не было.
— Не было, говоришь? А помнишь, как однажды ты начала рассказывать мне всю свою жизнь, жаловаться на несчастья, которые тебя преследовали. А потом мы целовались…
— Ну и что? Есть о чем вспоминать! Да тогда мы вспыхивали как спички от любой мелочи. И не только поцелуи были! Просто ты, бедненький, об этом не догадывался, потому что на твою долю мало что выпадало… Надо думать, ты до того раза вообще нецелованный ходил. Вот почему про это и помнишь так хорошо. Вот она причина: никто больше не соглашался с тобой целоваться — да и я только из жалости!
— Из жалости? И кто это, интересно, кого пожалел? Знаете, что она мне тогда сказала? Что ее родители вечно ссорятся и что она мечтает уйти из дома, потому что… мать любит только сына, а ее… а ее она даже однажды ударила…
— Это надо же! Ну все помнит! — говорит Ампаро с веселым изумлением. — А я опять повторю: никто его раньше не целовал. Знать бы тогда — постаралась бы.
— Дело вовсе не в этом, — говорит Ибаньес, резко вставая и глядя на Ампаро сверху вниз, — дело в том, что ты на самом деле и по склонностям своим — лесбиянка, только в тебе это подавлено, потому и не ужилась ни с одним мужиком.
После этих слов Ибаньес с презрительным видом сделал несколько шагов в сторону и теперь, повернувшись спиной к остальным, созерцает ночной мрак. Так и оставшаяся сидеть Ампаро отвечает ему сквозь зубы:
— Никакая я не лесбиянка, идиот, не лесбиянка. Просто ты ничего умнее придумать не сумел…
— Я же сказал: в тебе это подавлено, — бросает через плечо Ибаньес.
— Ну так я тебе на это вот что скажу: когда видишь вокруг таких типов, как ты, и вправду захочется стать…
— Да пошла ты знаешь куда!..
— Ну, может, хватит? — резко вмешивается Хинес, желая прервать поток взаимных оскорблений.
— Нет уж, пусть говорит, — не сдается Ампаро, — не мешай ему, пусть он выпустит весь свой яд… тогда ему нечем будет жалить.
— Так вот, — продолжает Ибаньес с наигранным спокойствием, снова подойдя к тому месту, где собралась вся группа, — ты не сумеешь быть счастливой, пока не смиришься со своей гомосексуальностью…
— Я сказал: хватит! — повторяет Хинес. — Мы уже достаточно всего понаслушались… вы умудрились провести здесь сеанс групповой психотерапии.
— И все идет так, как он того хотел… — произносит Марибель, не повышая тона, но ее слова имеют немедленный эффект.
Не отводя от нее пристального взгляда, Ибаньес приближается к тому месту, которое он занимал прежде. Повисло молчание, и тут подала голос Мария:
— Кто? Кто хотел?
— Мы ведем себя в точности так, как он это предсказал, — продолжает Марибель, так и не ответив на вопрос Марии.
— Да кто же? — с нетерпением спрашивает Хинес.
Только они с Марией отважились требовать от Марибель ответа. Все остальные лишь смотрят на нее затаив дыхание, и в широко распахнутых глазах пробегают искры страха.
— Как кто? — отвечает Марибель с презрением. — Вы и сами прекрасно это знаете.
В опять наступившей и на сей раз затянувшейся тишине Мария с изумлением наблюдает, как окружающие ее мужчины и женщины переглядываются, но делают это быстро, исподтишка, стыдливо, и никто не отваживается произнести хоть слово. Наконец, с изумлением покачав головой, она поворачивается и смотрит на Хинеса, который находится к ней ближе всех; она собирается что-то сказать ему, но тут он сам неожиданно подает голос:
— Да… Понятно, ты имеешь в виду Пророка, так ведь?
— Пророка! — восклицает Уго с мечтательным выражением на лице, снова подняв глаза на товарищей. — Пророка!..
Ампаро, Ньевес, Уго, Ибаньес и даже Марибель уже не бросают друг на друга тайком виноватых взглядов, но и не смотрят открыто, как бывает, когда в глазах застывает мольба о помощи, когда человек надеется найти хотя бы в чужом взоре твердость, отсутствие страха, которых ему самому так не хватает. Сейчас они смотрят куда-то в сторону — так же стыдливо и фальшиво, но в сторону; они вглядываются в окружающую их темень, в черные глыбы мрака, за которыми кроются холмы, освещенные лишь светом звезд, те холмы, что теперь, после того как люди долго созерцали огонек лампы, кажутся им растворившимися в темноте, словно в море мутных и коварных чернил.
А вот Хинес, наоборот, сидит, обхватив голову руками и поставив локти на колени, как будто ищет уединения, возможности предаться размышлениям или же просто отдохнуть. Мария ошарашенно взирает на картину, которую составляют теперь все эти люди, и не верит своим глазам. Она лишь мотает головой и переводит взгляд с одного на другого, по очереди изучая выражение их лиц и позы и пытаясь обнаружить хоть что-то еще — что-то, кроме страха и покорности судьбе.
— Но… это же просто смешно, — говорит она наконец. — Не можете же вы все… Хинес, ради бога, ну хоть ты скажи что-нибудь. Ты-то ведь не думаешь…
— Какая разница?.. — Хинес приподнимает голову и слегка поворачивает ее в сторону Марии. — Какая разница, отчего нам надо спасаться… от Пророка, от ядерной катастрофы, от нашей собственной совести… Цель у нас одна: идти дальше, бежать от случившегося как можно дальше и искать нормальную обстановку, цивилизацию… если только она еще где-то существует.
Хинес с трудом, явно преодолевая боль, поднимается на ноги, борясь с усталостью, накопившейся после долгого перехода. Он разминается после сидения в неудобной позе, стряхивая свои сорок с лишним годков.
— Мы должны отдохнуть. — Он с гримасой боли растирает поясницу. — Но необходимо установить дежурство…
— Дежурство… — эхом вторит ему кто-то, и по интонации можно легко догадаться, что этому человеку прежде и в голову не приходила такая мысль.
— Дежурить будем, само собой, по двое, — уточняет Хинес. — Если кто совсем без сил, пусть отдыхает, во всяком случае пока. Лампа будет гореть. Костер… Если будет нужно, разведем и костер.
— Но…
— Диких животных в этих местах не водится, — говорит Хинес устало, но все же непререкаемым тоном. — Мы же не в Серенгети.[14]
Мария по-прежнему сидит на земле, она долго и пристально, слегка наморщив лоб, смотрит на Хинеса, и на лице ее написаны скорее любопытство и удивление, нежели восхищение или одобрение.
Птицы галдят как сумасшедшие, они чирикают и шумят, приветствуя наступление нового дня. Птиц
