отличное, никакой тревоги он не чувствовал, и тут, как говорил декабрист Батюшков, «пора и стыд знать».
Оказывается, все жили на одном этаже. Борис поднимался впереди с Ольгой, рассказывал ей что-то смешное. Она тихонько прыскала, чтоб не мешать спящим людям.
Ал с Ваней приотстали и тоже негромко разговаривали.
— До шести утра надо держать ухо востро, Иван Николаевич. Не хватало нам артистов в историю втянуть.
— Само собой. Но почему именно до шести?
— Их время. А там, вроде бы — третьи петухи… А Щербаков, насколько я его знаю, часа три поспит, потом его на приключения потянет.
— Я предусмотрел, Алексей Юрьевич, у меня есть пузырек.
— У меня тоже. Не хватит, смело обращайся ко мне, я спать не буду.
— А вы правда собираетесь кино снимать?
— Идея Ольги. Но, как правило, она свои мысли, даже сумасшедшие, всегда норовит осуществить.
— Понял, — он хитро прищурился и добавил. — А ваш фильм про оборотней обязательно посмотрю.
— Пожалуйста. Лихо закручено…
На этаже они обнаружили Алексея. Он сидел со знакомой Алу ночной дежурной, кажется, Машей, и они о чем-то ворковали. На столе лежали какие-то бумаги. Ал издалека заметил — чертежи «Соломенного». Молодец Берег, зря времени не терял. При виде постояльцев он постарался быть невозмутимым, однако удивился, когда узнал в компании Щербакова.
— Добрый вечер.
Дежурная не казалась такой строгой, как в прошлый раз.
— Здравствуйте. Борис Васильевич, вас Татьяна Леонидовна спрашивала.
— Давно?
— С полчаса.
— Еще не спит. Ребята, я зайду к Догилевой, а потом к вам. Хотя нет, надо поспать. Спокойной ночи.
Все распрощались и направились к себе.
— Ну, Олечка, убила! Наповал убила…
— Класс придумала, да?
— А знаешь, я и впрямь увидел в Боре того декабриста. Высокий, седеющий блондин с обязательными усами. Но не те изящные усики, какие у него были в «Сыщиках», а пышные, пшеничного цвета усищи, типа Пржевальского…
Глава 16
Тобольск, 12 октября 1856 года.
Через тридцать шесть лет здесь все изменилось, и прежде столь известное мне место кажется совсем незнакомым. Исчислить нельзя, сколько тут гнили, пустырей, развалин и нищеты. Но столько же и обновления, хоть оно древнюю столицу Сибири называют теперь небольшим русским городком. Чувство мое облегчено только отсечением значительной части несносной дали, в которую я забирался. И хотя в Сибири, но кажется мне отовсюду близко.
Жду у моря погоды.
Раны мои постепенно затягиваются. Я и сам поражаюсь собственной храбрости и силе отражать два топора крошечным кинжалом. Одному, без помощи, двух бандитов одолеть — дело и мне удивительное. Но кости целы, и в лицо стекла от разбитой двери не врезались, а язвы на нем только от дерева и жести. Очевидно, Бог спас меня…
Но душа моя по-прежнему кровоточит и болеет по безвременно сгинувшему в приморской тайге Мишелю, по скончавшейся от тяжелых родов Нюре, да и Карл Антонович со всем его сумасшествием ничего кроме сострадания не вызывает.
Минувшим летом будто средневековая чума прошлась по «Соломенному» и его округе. Сгорела церковь, прямо к деревням стали подступать волки и, как следствие, стали пропадать люди. Народ, страшась, заговорил об оборотнях и упырях как о чем-то серьезном, поселившемся в близкой тайге.
Думаю, что странное нападение на меня Карла Антоновича — это результат и его болезни, и помрачения рассудка, вызванного смертью любимой Нюры. Если бы Ермолай Филиппович вовремя не поспел на выручку, загрыз бы он меня, аки бешеный волк.
Царская милость и мой отъезд из «Соломенного» пришлись как никогда к сроку. Серафим Аристархович, быстро постаревши, забрал новорожденного мальчика, отбыл с ним в город, а сам «Соломенный» вознамерился продать. Полагаю, покупатель не скоро сыщется — место стало считаться больно нехорошим.
Мы тут удивляемся, почему не попал под амнистию находящийся в Нарыме Выгодовский? Не забыт ли он как-нибудь, а всем известно, что человек мирный и кроткий. Я о нем слыхал, но лично совсем не знаком. Добросердечие ваше, конечно, примет и в нем участие.
Желал бы я надолго, навсегда сохранить вашу приязнь, и встретиться теперь не труднее прежнего, судя по слабой вашей привязанности к Омску.
Низко кланяюсь Александре Яковлевне и всей столице Западной Сибири.
Глава 17
Ночь прошла относительно спокойно, если не считать двух происшествий, но не считать их нельзя.
Первое — забавное.
Федор Будников сидел в засаде на квартире старшего следователя прокуратуры Левашова. Не один, в напарники ему был придан парень из команды Ивана Николаевича. Сидели тихо, никто их особенно не беспокоил. Ламп они не зажигали, но раздвинули шторы, и в комнату проникал голубой свет от рекламы «Авиакасс» с другой стороны улицы. Так что на мебель не натыкались.
Федьку, как всегда, переполняли идеи. С вечера он достал приличный деревянный жбан и наполнил его святой водой. Для чего сгонял в церковь и упросил батюшку освятить целый бидон из-под молока. Жбан, разумеется, стоял под проклятым зеркалом. В принципе, ничего нового — заурядная казарменная шутка — однако сработало.
Все произошло в шестом часу утра, когда «дьявольское» время шло на убыль и до «третьих петухов» оставалось чуть-чуть. Федор расслабился и позволил себе маленько смежить веки. Очнулся он шума, плеска и истошного нечеловеческого вопля. Будников вскочил и увидел под зеркалом погружающегося в жбан некоего майора с мотострелковыми петлицами.
Краем глаза Федя заметил, как напарник схватился за автомат.
— Не стрелять! — приказал он и приблизился к майору. Каково же было его удивление, когда он понял, что вампир не просто погружается в тазик, а прямо-таки растворяется в святой воде. Причем таяло абсолютно все и довольно быстро. Сапоги уже исчезли, казалось, майор проваливается сквозь дно на нижний этаж или стоит в жбане на коленях. С шипением растворялась шинель. Она не просто шипела, а трещала и искрила жуткими голубоватыми бликами, словно через существо пропустили ток в тысячу ампер. Пованивало…
