кочевряжились деревья, оскаливалась вода в канавах. Растительность стояла словно скалы — густо, непробиваемо, казалось, вот-вот мощные кроны рухнут и погребут заживо.
И в такой милой, располагающей к задушевной беседе обстановочке Анна прошептала:
— Оборотень…
Этого еще не хватало. Но в принципе она была права.
— То-то, я думаю, чего он в куртке? Другие ж голые ходят.
— Угу… Двоих уже сожрали.
— Каких двоих?
— Нас четверо было. Четыре веселых, жизнерадостных парня… Двоих откушать изволили, а Колю только оцарапали. Видать, какую-то заразу и внесли.
Ал вновь был опален зеленым огнем подозрения.
— А ты?
— А я больно прытким оказался. Успел в драндулет запрыгнуть да еще Кольку прихватил.
— Странно все это… И что целехонек остался…
— Я везучий.
— …и что они впервые на людей напали.
Теперь уже Ал с сомнением смотрел на свою попутчицу.
— Ты знаешь про них?
— Слышала. Следы видала, еще кое-что… Раз ты такой умный, небось догадался, кто я.
— Хозяйка лесных угодий…
Чаща вдруг расступилась, словно Ал произнес заветное слово, и в лучах фар выросли высокий частокол и тесовые ворота. И хоть тот ждал, был готов, а все одно вздрогнул и внезапно остановил машину.
— Приехали…
Ал обратил внимание, что из усадьбы не пробивалось ни огонька.
— Ты что, одна здесь живешь?!
Он был слишком потрясен, чтобы среагировать, когда эта Диана быстро открыла дверцу и сиганула прочь. Она встала и прижала к бедру ружье, как Винету — вождь апачей. Но Ал почти не обращал на нее внимания. Внешне спокойно выбрался он из «экипажа» и тихонько пошел к дому.
— Пальну! — предупредили сзади.
— Иди ты в жопу, — вежливо ответил Ал и сунул руку в тайную щелочку, которую придумал его дед. Не так просто было попасть за забор. Память точно положила пальцы на рычажок, и хорошо смазанная калитка отворилась плавно и без шума, словно волшебная дверь в сказочный сон.
Кстати, может, кому и снится безмятежное детство, но только не Алу. Какой-то барьер… Конечно, Ал помнил, где рос, что видел, деда не забывал, но все до какого-то порога. Дальше — прыжок в пропасть. Люди, которые потом его окружали, толком ничего объяснить не могли, да и сами многого не знали.
Вокруг Ала была тайна… Она преследовала его и в снах.
Но тогда, распахнув привычным жестом калитку, откинув потайную щеколду (чем вверг в очередное изумление Анну), Ал шагнул вперед, и на него из тьмы двора хлынуло до ужаса знакомое ощущение давно пережитого. Почудилось нечто четырехлапое, паукообразное, скрежещущее твердую землю, пускающее пену по клыкам, с голым злобным черепом, с вылезающими из орбит глазами. Но было в тех глазах что-то родное и жалкое. Вспомнилось
Отпрянул Ал и оступился…
Может, Анна, дура, из «мортиры» своей по нему наконец шарахнула…
И было ему видение — город. Точнее, городок. А если уж наверняка, то город М… Предстал он запущенным и еще более забытым. Все треснутое, заросшее, в поганках. Смурь. Плющи по стенам вьются, мхи с крыш свисают, разбитые окна фанерой забиты. Мамаша с колясочкой показалась. Мамаша желтая, вислозадая, из кровавых губ зубы кошачьи торчат. Да и колясочка по виду из детского гробика сколочена, скрипит на гнутых колесах. А внутри что-то хлюпающее пищит. Полезла мамаша в дряблый ридикюль, достала бутылочку с красной густой жидкостью, сама почмокала, дитяти дала. Чавкает создание, от кайфа лапки перепончатые растопырило и струю пустило, зеленую, с запахом разложения. Ал почувствовал, что ему стало дурно. Чуть желудок не своротило на сторону… Но тут открыл Ал глаза и ахнул…
Не во сне кошмарном, а наяву перенесся он в детство. И не в ужасе, а так же, как тогда, — во вселенском покое. И все тот же дедов диван под ним. Узнал, принял, и хоть вырос в два раза, а все одно старый добряк мягкой кожей обволакивает, все еще запахи не растерял, пружинами нежно подтыкивает, успокаивает, мол, лежи, лежи, шалун, ты мне не в тягость.
И Анна свет Игнатьевна рядом хлопочет, варево какое-то в кружке сует, воркует:
— На, добрый молодец, отведай. От ужасов пережитых тебя сморило, чай.
Ал молчал.
— Чего уставился? Пей! — построже прикрикнула она.
— Промахнулась, что ли?
— В кого?
— В меня.
— Дурак! Ты бы и без моего вмешательства окочурился. Оставила бы тебя у ворот, твой приятель тебя бы сожрал.
— Монах?
— Не знаю, монах ли, игумен… А по-моему, еще страшнее стал. Я дверцы в машине закрыла, чтоб не сбежал.
— Может, покормить его?
— Ага! Разбежалась. Ты давай полежи. Настой попробуй. Верь, полегчает.
Напиток и правда оказался животворящим. Кисленький и прохладный, на травах. Не неведомых — кое-что распробовал, узнал… Он весь был из прошлого. Ал поторопился подняться и оглядеться.
Дедов дом. Дедов! Даже мебель кой-какая осталась кроме дивана. Но холостяцкая бобылья изба превратилась в аккуратное женское гнездышко.
Дед Ала неряхой не был. Он мог обустроить дом, избавив его от солдатской суровости с походной койкой под суконным одеялом. Как капитан Немо использовал в обиходе только дары моря, так и дед Ала вносил в свое обиталище богатства окружавшей природы… Вкуса у него хватало, и мебель стояла человеческая. Но вот всякие приспособления, утварь типа ухватов, ящичков для круп, кухонных причиндалов, вешалок, подставок и прочее, что создает аромат быта, — все это создавало ощущение сказки, впечатления, что ты в гостях у лешего.
Нынешняя хозяйка апартаментов лешим не была и кикиморой тоже. Один японский телевизор в углу чего стоил. А в кухне важно лоснился финский холодильник в окружении галантного итальянского гарнитура. Не знать, что ты в дремучей чаще, — вполне цивилизованное жилище.
Электрический кабель сюда провели солдаты. Это Ал помнил. И не со стороны ГЭС, а с другой, где колючая проволока и подземные бункеры лабораторий.
Папаша Ала, изменник, искупал вину… А может, для сына старался. Матери Ал не знал. У отца в М… имелась квартира, но она почти не удержалась в его памяти. Родитель все на производстве вкалывал или в командировки ездил, Ал основное время проводил здесь. В школу его возили на военном «газике».
Анна хлопотала на своей дворцовой кухне. Запахи оттуда сбивали с ног. Ал вспомнил, что весь день макового зернышка во рту не побывало. И, пересилив себя, поднялся.
Хозяйка расположила его на добром диване сталинских времен, кожаном и с валиками. С этими валиками он когда-то занимался борьбой.
Огляделся… Вроде бы прежний дом, а все же не тот.
Конечно, прошло более восьми лет. Что смогла удержать отроческая память, если учесть пережитый шок и год полной отключки? Дед не говорил, а «дядя» молчал. В сознании Ала стоял барьер, деливший его личность на детское «до» и взрослое «после»…
А новая жизнь была слишком новой и абсолютно другой, чтоб копаться в себе. О своих же кошмарах Ал не распространялся.
