словно извиняясь:
— Вы должны простить мне мою вчерашнюю холодность в разговоре с вами…
Так не могла сказать королева, но так могла говорить любящая женщина.
— Могу ли я прощать вас, ваше величество?.. Вас, ведь вы королева, а я всего лишь бедный дворянин.
Все еще не поднимая головы, вся красная от смущения, она ответила:
— Это было бы справедливо, если бы речь шла действительно о королеве и ее подданном, но вы не подданный мой…
— Кто же я?
— Вы… вы…
Она подняла голову. В глазах ее горел не огонь, в них бушевало пламя. Ее лицо было так близко, что ему показалось, будто до объятий — один шаг! Но кто его должен сделать?..
— Вы знаете, какие сплетни распускают о нас с вами наши придворные? — Она, теперь не отрываясь глядела в его глаза.
— Увы, мне это известно, ваше величество.
— Почему же «увы»?
— Потому что сплетни эти — всего лишь плод их воображения и не соответствуют действительности.
Вымученная и виноватая, но вместе с тем и такая милая и ласковая улыбка застыла у нее на губах:
— Слепец, да разве вы не видите, что я отличаю вас одного среди всех? Что же вы думаете, это всего лишь женская прихоть, каприз или желание посмеяться над вами?..
Сердце Лесдигьера забилось так сильно, будто он один сражался против всей армии короля, и от этой битвы зависела жизнь наваррской королевы, которую он обожал и боготворил.
— Но тогда… — уже плохо соображая, что говорит, пролепетал Лесдигьер, — я не вижу объяснений…
— Я королева — вот объяснение всему этому, — произнесла она, не сводя с него своего завораживающего взгляда. — И человек, которому оказываются такие знаки внимания с моей стороны, должен бы сам догадаться… — Она запнулась, прикусила губу и опустила глаза. Видно было, какого труда стоило ей подбирать нужные в эту минуту слова. Наконец она нашла их: — Но вся беда в том, что мне первой придется объясняться вам… потому что вы никогда не сделаете этого раньше меня.
И она глубоко вздохнула.
— Признаюсь вам, ваше величество, — прерывающимся от волнения голосом проговорил Лесдигьер, сам удивляясь собственной смелости, — я начал догадываться… но не смел самому себе в этом признаться…
Она медленно сделала полшага вперед. Теперь их лица были почти на расстоянии ладони одно от другого. Лесдигьер чувствовал на своих губах ее горячее дыхание. Глядя неотрывно в его глаза, Жанна быстро и страстно проговорила:
— Вы догадались? О чем же? Говорите же, Лесдигьер!
— Я не смею, ваше величество, — почти прошептал он.
— Говорите же! Я приказываю вам! — И в ее голосе послышались нотки мольбы.
— Бог простит мне мои слова, как и вы, ваше величество, но я догадывался, что ваше внимание и благоволение ко мне вызваны не чем иным, как…
— Да говорите же вы ради всего святого! Господи…
— Любовью…
Легкий вздох облегчения сорвался с уст Жанны, и благодарная улыбка озарила ее лицо.
— Наконец вы произнесли это слово! Теперь вы понимаете… — она остановилась на мгновение, — что я люблю вас!.. — выдохнула она.
— Да!.. — И Лесдигьер страстным поцелуем припал к ее руке, которую она держала на груди.
— Люблю вас не как королева своего верноподданного, — продолжала она, глядя на свою руку, которую бережно и благоговейно держал в своих ладонях Лесдигьер и к которой он снова припал губами, — а как женщина — избранника своего сердца, о котором она денно и нощно думает, который грезится ей ночами и которому она безоглядно и навсегда готова вверить свою судьбу. А вы, вы, Лесдигьер… — пытливо спросила она, силясь заглянуть в его глаза, — ведь не случайно вырвались у вас вчера те слова, за которые я отругала вас? Они шли из глубины вашего сердца, я чувствовала это; я видела ваши глаза — и поняла, что вы готовы ответить на мои чувства, еще минута — и вы примете меня в свои объятия!.. Но вчера было не время, мой милый кавалер, и я не могла открыться вам. Меня все еще душил проклятый кашель, я еле сдерживалась, чтобы не показать этого вам. Могла ли я в то время говорить о своей любви к вам или выслушивать ваши признания?
— Как я мог не догадаться об этом тогда? — воскликнул Лесдигьер. — Несчастный слепец…
— Вы простили меня?..
— О, моя королева…
Он обнял ее за плечи, и она вся задрожала в его объятиях.
— Называйте меня отныне только так и не иначе, потому что других слов я от вас уже не потерплю… А вы, вы, Франсуа, любите ли вы меня? Скажите, я хочу это слышать…
— Люблю ли я вас, моя Жанна?.. И вы еще спрашиваете? О вас я только и думаю, вас вижу в мечтаниях, вами одной дышу и живу… Я люблю, люблю вас, моя королева… и я готов вам повторить это тысячу раз!
Он упал перед ней на колени и стал покрывать поцелуями ее руки. А она стояла и счастливо улыбалась, закрыв глаза и подняв лицо к небу. Она не желала сейчас думать ни о чем, ничто ее в эту минуту не заботило, — только этот миг блаженства, который поглотил всю ее целиком, без остатка. Он был сейчас для нее самым дорогим, самым желанным на свете. Как долго у нее его не было… А если припомнить, то, наверное, никогда.
— Поднимитесь, Франсуа…
Он поднялся, не выпуская ее ладоней из своих, и целовал их, стоя, а она с улыбкой смотрела на него и говорила:
— Я долго ждала этой минуты. Один Бог видит, как долго. Но не было подходящего случая для нашего объяснения. Ла Рошель нас сблизила и бросила в объятия друг к другу. Вот видите, и война, оказывается, имеет свои положительные стороны; если бы не она, мы с вами, вероятно, так и не открыли бы друг другу своих чувств.
— О Жанна, страшно подумать, что было бы с нами, не встреть я вас тогда в Лувре восемь лет тому назад. А ведь еще тогда я подумал, как вы прекрасны и как недосягаемы в то же время.
— Правда, Франсуа? Вы ведь тоже тогда поразили меня, но разве до любви было нам в те мгновения?.. А теперь мы будем любить друг друга открыто, на зависть всем, ибо наши сердца соединил Купидон.
— Но что подумают наши вожди, моя королева? А ваши придворные?
— Ах, я и сама со страхом думаю об этом. Мой сын меня поймет и не осудит; но все остальные?.. Представляю себе вытянутую физиономию адмирала, этого ходячего кодекса чести, — и Жанна звонко рассмеялась. — Нет, серьезно… Неприступная и неподкупная королева Наваррская… строгая и надменная дама в темных одеждах, с холодным взглядом бесчувственных глаз и без единой тени улыбки на лице… И вдруг?..
Она перестала смеяться, с любовью посмотрела на Лесдигьера, прижала его ладони к своей груди и страстно прошептала, вся подвинувшись к нему:
— Но теперь мне все равно… И я хочу, чтобы вы поцеловали меня…
Этот поцелуй был, наверное, самым сладким в ее жизни, если не считать первых лет ее второго замужества. Она отдалась ему со всей страстью соскучившейся, исстрадавшейся и истосковавшейся по мужским ласкам женщины.
— Я слишком долго ждала вас, Лесдигьер, — шептала она ему на ухо, не выпуская из своих объятий, — но я всего лишь женщина, а меня считают солдатом в юбке… Восемь лет тому назад я потеряла
