мужа… Он не любил меня, мой Антуан. В последнее время мы были с ним холодны, он хотел даже посадить меня в тюрьму за то, что я стала протестанткой и обратила в эту религию нашего сына… и только любовь к Генриху все еще как-то сближала нас…
— Жанна, Жанна, зачем вы мне все это говорите?
— Потому что теперь я буду вашей, а вы мой, Франсуа!.. С нынешнего же дня, с этой самой минуты вы будете служить мне и никому другому… Вы будете моим телохранителем, я хочу всегда видеть вас рядом с собой… И знайте, если однажды вы окажетесь вдали от меня, то мне будет очень больно и грустно.
— Я сделаю все, что вы пожелаете, моя королева! — пылко воскликнул Лесдигьер. — Я буду вашим слугой, вашей тенью, я не позволю и волоску упасть с вашей головы, моя Жанна…
— Любите меня, Франсуа… — в упоении, закрыв глаза, произнесла она, — знайте, эта любовь будет у меня последней, и в тот миг, когда я потеряю ее, наступит моя смерть. Она наступит гораздо раньше, я знаю это, а потому хочу очертя голову броситься в омут, который называется любовью, и забыть при этом обо всем на свете. Дайте мне эту возможность, Франсуа, и я клянусь вам — вы будете щедро вознаграждены моей искренней любовью к вам.
— Я буду любить вас, моя королева, и ничто на свете не сможет разрушить эту любовь, клянусь вам!
— И я клянусь вам в том же, мой отважный рыцарь!
И неизвестно, сколько еще времени продолжалось бы объяснение в любви этих двух людей, если бы не доложили о приходе пастора, который явился прочесть вечернюю проповедь.
Лесдигьер, весь во власти только что произошедшего, еще пахнущий духами королевы и даже со следами ее помады на губах, спустился по лестнице, ведущей из зала, и первым, кого встретил, оказался принц Наваррский. Видимо, он ожидал его здесь.
— Господин Лесдигьер, — сразу заговорил Генрих, — что вы делали в зале после нашего ухода? Вас не было целых два часа. Вам приказала остаться моя мать?
— Да, сир.
— Зачем? Что она могла говорить вам в течение этих двух часов?
Лгать было нельзя, и Лесдигьер знал это. Тем более что перед ним стоял ее сын.
— Сир, я не могу лгать вашему величеству и как сыну королевы, и как ваш собрат по партии. Королева Наваррская, ваша мать, только что сказала мне, что она…
— Не говорите дальше, Лесдигьер, я избавлю вас от этого труда. Хотите, я скажу, о чем у вас был разговор?
— Признаюсь, сир, вы вывели бы меня из большого затруднения.
— Она объяснялась вам в любви.
— Сир!.. Как вы догадались?
— Это было нетрудно. Во-первых, только слепой мог бы не видеть ваших отношений в последнее время, а во-вторых, от вас несет духами, которыми пользуется моя мать.
— Все, что вы сказали — истинная правда, ваше величество.
Генрих вздохнул и испытующе посмотрел на Лесдигьера:
— А вы любите мою мать?
— Я никогда еще так не любил, сир, исключая, впрочем, мою покойную жену. Ваша мать — святая женщина, и я поклялся ей быть верным до гроба.
— Я так и думал, потому что не раз замечал ваши пламенные взгляды.
— Она пожелала видеть меня своим телохранителем.
— Она не могла бы сделать лучшего выбора, Лесдигьер, и я рад за нее. Что ж, в конце концов королева Наваррская всего лишь женщина, и ей тоже нужен мужчина, как и всякой другой. Я сколько раз говорил ей об этом.
— И что же она отвечала вам?
— Что святая вера для нее дороже всего, а мужчина ей не нужен, потому что в борьбе за учение Реформации она отреклась от мирских удовольствий. Теперь я понимаю, почему она так говорила.
— Почему же?
— Потому что среди окружающих ее мужчин не было ни одного с вашим именем. Она ждала вас и именно вас, Лесдигьер. Она заинтересовалась вами ровно два года тому назад, когда мы точно так же, как сегодня, собрались в этом замке. Конде шепнул мне тогда, чтобы я обратил на это внимание и сказал, между прочим, что едва Жанна Д'Альбре вновь встретится с Лесдигьером, как влюбится в него без памяти. Так и случилось.
— Конде был великим знатоком человеческих душ, сир, и умел смотреть далеко вперед.
— То же можно сказать и о его сыне, моем двоюродном брате. Но сейчас речь не об этом. Я искренне рад за мою мать и за вас и заявляю, что отныне вы будете неотлучно находиться при особе королевы. Вы будете ее верным рыцарем до конца ее дней, и теперь можно быть уверенным в безопасности Жанны Д'Альбре, потому что состязаться с такой шпагой, как ваша, не рискнет никто. О вашей честности и храбрости я давно наслышан, а потому я с полным основанием утверждаю, что лучшего защитника и кавалера для нее и вообразить трудно.
— Благодарю вас, сир, — скромно ответил Лесдигьер и склонил голову, — но, право же, не стоит чересчур восхвалять мои достоинства, ведь я такой же смертный, как и все.
— Нет, не такой, — возразил юный король, — все знают, что вы совершенно невосприимчивы к ядам, а в наше время, согласитесь, это совсем не лишняя и немаловажная мера безопасности. А потому прошу вас, следите за тем, что подают на стол королеве Наваррской, и пробуйте ее кушанья. Вкус яда вы ведь всегда сумеете распознать, не так ли?
— Безусловно, сир.
— Вот и отлично. Теперь мы все будем спокойны за здоровье и благополучие наваррской королевы. Служите ей, Лесдигьер, как служили бы самому Господу, и охраняйте ее, как святой Петр охраняет врата рая. Любите ее, как она того захочет; я, ее сын, вполне доверяю вам свою мать. Я дам вам в услужение двух дворян. Они будут неусыпно дежурить у покоев наваррской королевы, а ваши приказания будут исполнять так, как если бы они исходили из уст самого короля. Ибо отныне все приказы ее величества будут выполняться через вас. Очень скоро это перестанет вызывать удивление наших придворных. А теперь прощайте, дорогой граф, и помните, что отныне вы в ответе перед нами всеми за жизнь наваррской королевы.
— И они расстались.
— Этим же вечером королева устроила бал. Большая замковая галерея, куда выходили двери покоев двух этажей, вполне подошла для этой цели. Около ста человек придворных собралось сейчас здесь; разбившись по группам и галдя меж собою, словно грачи на пашне, все ожидали выхода Жанны Д'Альбре. И когда она показалась на площадке верхнего этажа, все застыли в изумлении. Такой королеву Наваррскую не видел никто и никогда. Ее высокую фигуру облегало изящное, все расшитое золотыми и серебряными нитями, голубое платье с глубоким четырехугольным вырезом. Волосы были уложены в восхитительную прическу по последней моде французского двора. Шею, обрамленную блиставшим вкрапленными в него драгоценностями высоким накрахмаленным воротником с причудливым узором, украшало яркое жемчужное ожерелье, ниспадавшее на грудь тремя ромбовидными изумрудам. На руках королевы красовались браслеты, а ножки были обуты в розовые туфли с пряжками, разрезами и небольшими буфами — предмет гордости гасконских обувных дел мастеров. Она никогда еще не надевала такого наряда. Сегодня это произошло впервые, и теперь все с недоумением и с немым вопросом в глазах смотрели на нее и шепотом спрашивали друг у друга: что это случилось вдруг с их королевой? По какому случаю надела она этот наряд? Уж не произошло ли чего за эти последние несколько дней, о чем до сих пор никто не знает? Даже коннетабль Монморанси, стоя у окна вместе с Колиньи и Ла Ну, не смог сдержать возгласа восхищения и, обратившись к своим собеседникам, проговорил, не сводя глаз с Жанны Д'Альбре:
— Этот наряд достоин богини. Черт возьми, господа, у вас настоящая королева, не чета нашей. И она что же, на каждый бал является в таком платье?
— Напротив, она никогда его не надевает.
— Почему же на этот раз она изменила своим принципам? А, догадываюсь, вероятно, это в честь моего приезда?
