был куда больше, и публика куда строже, никто не понимал ни одного слова по-русски, но все сидели завороженные. Подходите, в Праге это будет в первый и последний раз. Мы не делаем из этого чеса. Штучное выступление. Я придумал эту фишку. Фишка — зерно — идея — это музыкальный термин. Итак, стихи, сочиненные ночью во время бессонницы.
Все трое погружаются в глубокую медитацию. Откуда-то из глубин подсознания возникают звуки — инструментальные и голосовые.
— Смутно смысла я ищу, я понять его хочу… Чего — добра иль зла ты был свершитель… Ты грозный был свершитель… И гол и наг пришел разврат… сердца застыли… и брата продал брат… цари отечество забыли… Добро и зло, все стало тенью. Все было предано презренью. Все, кроме власти.
Без очков читает.
Завел текст за микрофон.
Руки твердо держат бумагу, не дрожат.
— Опять «Бессонница», но другая. Он уже не ищет смысла, Он его уже нашел. Прочитаю, чтобы показать, что Он от него, в конце концов, оставил…
Те несколько человек, которые таки остановились или присели у эстрады, замерли потрясенные, не в силах пошевелиться. Дети из посольской школы преподносят цветы. Спектакль окончен. Тарасов разбирает ударную установку. Александров прячет в косметичку мундштуки, заворачивает в зеленые махровые полотенца колена фагота.
— Ну? Что?
Пригов Дмитрий Александрович в подобных случаях спрашивал:
—
Владимир Тарасов — Битову:
— У меня вечер будет, посвященный Хлебникову.
Битов:
— «Хлебникову!» Небось ничего не читал!..
«Единственное, что я закончил, это курсы барабанщиков, — рассказывал Яков Аким. — Однажды меня делегировали пройти с барабаном по Красной площади. Записывали на демонстрацию в районном Доме пионеров.
Они спросили:
— Ты кто?
Я ответил:
— Я еврей.
— Да нет, мы спрашиваем — горнист или барабанщик?»
В Праге едем в машине, писатель Евгений Попов рассказывает, как он подружился с дирижером Колобовым. А тот ехал на юбилей к Виктору Астафьеву в Красноярск — дирижировать тамошним оркестром. И Колобов спросил, что Виктор Петрович хочет услышать?
Астафьев ответил:
— Я человек немузыкальный, не знаю ничего — наверное, Верди, Калинникова и Шёнберга.
Владимир Тарасов — с переднего сиденья, оживленно:
— А что Шёнберга?
— Ну, брат, ну ты… — замялся Женя.
В автобусе Ира устроила перекличку:
— Чупринин!
— Здесь!
— Александров!
— То-оже здесь…
— Иванова!.. Битов!.. Попов!.. Кушнер!..
На приеме у коллекционеров Доры и Марио Пьерони в Риме Тарасову очень понравился композитор по имени Рикардо. Он стал восхищаться, что Рикардо прямо за столом в разгар общей беседы говорит по телефону.
— Любой американец счел бы это невежливым, — радовался Володя, — а итальянцы в этом смысле молодцы.
— Следующий кадр, — говорю, — ты играешь концерт, вдруг звонит телефон, ты откладываешь палочки или, равнодушно подстукивая метелочкой, подносишь к уху телефон и долго, увлеченно беседуешь с кем-то, решаешь бытовые семейные вопросы.
Тарасов:
— А что ты думаешь? Есть такой пианист (назвал его имя), он в Германии играл концерт, а телефон лежал на рояле. Ему кто-то позвонил, он взял трубку и пять минут разговаривал. А в Германии все очень строго. Его импресарио спросил: «Кто звонил?» Он ответил. «Да?» — сказал тот спокойно, взял его телефон и как швырнет в окно с седьмого этажа!
Мы с Леней решили посетить Колизей. Толпы туристов плотным кольцом окружили развалины. Тысячи сумасбродов привезли сюда детей. Жара, километровые очереди в кассу.
— Хочешь, можем отстоять очередь и войти, — любезно предложил Леня.
— Ни за что! Бежим отсюда!
— Что хоть тут происходило? — кричит он мне вслед.
— Да ничего хорошего!.. — я отвечала ему, унося оттуда ноги.
После Колизея туристический задор у меня окончательно угас.
— Тебе-то все равно, твои друзья ничего тут не знают, кроме Колизея, — ворчал Леня. — А мои искусствоведы будут спрашивать: это видел, это видел? А я — ни музей Барберини, ни Ватикана…
Владимир Тарасов с кем-то выступал в Якутии — там и зэки были, и коренное население. Саксофонист напился. А в юрте сидел якут с трубкой — и в меховых юбках. Володин товарищ подумал, что это женщина, стал приставать — а тот ему говорит:
— Я сама.
Он опять к нему лезет.
— Я сама!
Потом отложил трубку, как даст ему в глаз.
Оказывается, «Я сама» — значит «Я мужчина».
— А у вас, Володя, есть дети? — спросила Дора.
— Дочь и сын — математик, рыжие — все в меня, — отвечает Тарасов. — Сын учится в Вильнюсском университете. Никого в роду математиков, и вдруг такие способности!
— А ваши дети от одной женщины? (The same woman?) — спрашивает Дора.
— Йес, — отвечает он очень серьезно. — Оба от одной женщины. Сэйм вуман.
У фонтана Треви Леня заявил:
— Ты иди домой и работай, а мы с Тарасовым и Пацюковым пойдем во Дворец мороженого.
— Почему это я — работай, а вы — во Дворец мороженого?
— Ну, как? Водку мы не пьем, надо ж нам, мужикам, в Риме оттянуться!
