Быстро смеркалось.
— Что-то холодно стало, — поежился Ленька и полез в шалаш.
Я нырнул следом.
В шалаше было колко, темно и очень уютно. На землю легла ночь. Стало очень тихо. Даже Лучеса, клокотавшая днем в камнях, к ночи как-то примолкла, подобралась, притаилась.
Мы лежали на лапнике, смотрели в черноту шалаша, рассуждали, кого легче поймать — окуня или головля; когда лучше встать завтра — с Солнцем или чуть пораньше.
— Ну давай спать, — сказал я.
— Давай…
Через час или два я проснулся от холода. Холод был такой острый и свирепый, точно на улице выпал снег. Я почувствовал тяжесть и чье-то дыхание на своей щеке. Ко мне плотно притиснулся Ленька. Он весь скрючился, как червяк на крючке, и мелко дрожал. Зубы его выбивали дробь.
Я тоже поджал ноги. Они б уперлись коленками в подбородок, если б не мешал Ленька.
Холод был дикий. Он сводил суставы, леденил кровь, пронизывал насквозь. Тело мое окоченело.
Ленька открыл глаза.
— А-а-а д-д-днем б-б-было т-т-так ж-ж-жарко, — простукал он зубами, — п-п-погибаем…
— С-с-спичку бы, о-о-одну спичку, — выдавил я из себя.
Еще тесней прижались мы друг к другу, но теплей не становилось.
— С-с-скоро рас-с-с-вет? — спросил Ленька.
— Н-н-не знаю.
Было темно и тихо.
Я оторвался от Леньки, задом на четвереньках вылез из шалаша, и первые движения, которые сами собой получились, были прыжки. Я прыгал с ноги на ногу, хлопал себя по плечам, растирал грудь. Сразу стало теплей. От частого дыхания шел пар.
— Вылезай, Ленька… Так ничего.
Он выполз из шалаша, и мы стали прыгать как полоумные, трястись, поддавать друг друга плечом, преувеличенно лязгать зубами, смеяться и шутить. Кончилось все тем, что мы здорово развеселились.
— Так и будем до утра? — спросил Ленька. — Я великолепно согрелся.
— И я.
Мы снова втиснулись в шалаш. Но не успели мы поудобней приладиться в нем, как холод опять полез под рубахи. Полчаса мы тужились, терпели, испытывали свою выдержку, молчали и еще крепче прижимались друг к другу.
Потом, не сговариваясь, выскочили наружу и…
И у шалаша начались прежние дикарские пляски.
Небо на востоке чуть посерело.
— Скорей бы Солнце! — простонал Ленька. — Неужто на свете есть Африка, где всегда тепло?!
— Ах, если б сейчас туда! — поддержал его я.
Наконец мы выбились из сил. Ноги едва держали нас. Мы полезли в шалаш. И снова выползли. И снова — в пляс.
— И как это жили пещерные люди до огня? — спросил Ленька.
— У них теплые шкуры были.
— Наверное. А мы-то, мы-то с тобой…
Мы прыгали, толкались, боролись и ждали Солнца. А оно не торопилось. У него было слишком много работы в других частях земного шара, и наш срок еще не наступил.
Окоченевшие и жалкие смотрели мы на восток.
Он светлел, наливался голубым, потом розоватым. Он ширился и крепчал.
Оживились в кустах птахи, громче стала слышна Лучеса, поднялся ветерок, перебирая влажные ольховые листья.
Как бы поскорей вытащить из-за горизонта Солнце!
Оно было далеко, но все вокруг уже было полно им. Его лучи горели на тучках, на вершинах сосен на том берегу.
Потом из-за линии лесов высунулся раскаленный уголок.
— Солнце! — заорал я, изо всех сил тормоша Леньку. — Взошло Солнце!
Мы так кричали, так прыгали и радовались, точно Солнце всходит раз в сто лет.
Оно уже оторвалось от лесов — круглое, ослепительное, великое, незаменимое, прекрасное…
Скоро стало не так холодно, а потом и совсем тепло. Поев, мы принялись ловить рыбу. Я думал: плохо все-таки, что мы живем и не замечаем Солнца, его доброты, и щедрости, пока на собственной шкуре не убедимся, каково без него…
К полудню стало так жарко, что мы посбрасывали рубахи и брюки и снова полезли на свои везучие камни.
Солнце жгло в спину, и Ленька проворчал:
— Проклятое, хоть за тучку зашло бы…
А я подумал: «Эх мы, люди!..»
Человек, который не прыгнул
Ради нее приехали мы с Ленькой в парк железнодорожников, ради нее ухлопали полдня и рисковали попасться контролеру, потому что денег на трамвай у нас не было, ради нее — парашютной вышки…
Я б с большей охотой жарился на песке у Двины или читал под толстой вербой «Пакет» — книгу про храброго буденовца, который попался в плен к белякам и съел секретный пакет — чем тащился бы в этот отдаленный парк.
Уломал меня Ленька. Он в те дни бредил воздушными десантами. Даже сделал из носового платка парашютик, привязал к четырем стропам-ниткам лягушку и бегал ко мне на четвертый этаж — сам он жил на втором, — бегал, чтоб спустить лягушку.
Платок благополучно надувался и опускал ее на тротуар. Лягушка прыгала по асфальту, волоча за собой платок.
Ленька — человек деловой, энергичный, и забавы его смешили меня. Раз десять прибегал он ко мне с зажатой в кулаке лягушкой.
— Жива еще?
— А то как же!
— Не надоело еще?
— Что ты! Ей полагается парашютный значок, еще прыжок — и на жетоне десятка.
Я паял проволочки в радиоприемнике, который пытался сделать, и Ленька мешал мне. Когда он прибежал со своей десантницей в двенадцатый раз, я не выдержал.
— Больше не пущу.
— Ну еще разик, — проныл он.
А дня через три он потащил меня к трамвайной остановке, и мы поехали на окраину. Вышку мы заметили издали. Она торчала над макушками деревьев парка. Прыжки с нее были похожи на прыжки лягушки из окна, с той лишь разницей, что лягушка рисковала в сто раз больше… Вот прыгать с самолета — это другое дело! Взбирались на вышку по крутой лестнице, состоявшей из нескольких маршей. На верхней площадке служащая проверяла билеты, помогала застегнуть лямки. Человек прыгал, и парашют, заранее раскрытый, да вдобавок еще привязанный к крепкой веревке, безопасно опускал человека на землю.
