оценивающий взгляд на Мерине, картинно присела в книксене, — я не знала, что вы не один, мсье. Какие еще будут указания?
— Поставь коньяк на стол, достань две рюмки, дай гостю чистое полотенце и вали отсюда.
Возмутиться девушка не успела: от природы и без того немалые в диаметре круглые глаза ее, остановившись на окровавленном антоновом лице, его грязной, разодранной одежде, расширились до размера кофейных блюдец. Начала она с придыхательного шепота: «Тоша, господи, Тоша, что с тобой? Что это, Тошенька? Что случилось, Тоша-а-а?!»… И продолжила, дав волю богатым для своего возраста голосовым данным: «Мама, ма-а-а-ма!!! Пойди сюда, мама-а-а-а, Тоша… Тоше плохо, мама-а-а!..»
— Не ори, дура. Хорошо мне, хорошо, понятно? Хо-ро-шо. Закрой рот и делай, что тебе велят. Ну?
— Тошенька…
— Я кому сказал — не ори? У нас болят головы. — Он осторожно приподнялся на кушетке, опустил ноги на пол. — Ты представилась моему другу? Нет. Почему? Вот, прошу любить и жаловать: Сева, а для тебя Всеволод… тебя как по батюшке?
— Игоревич, — улыбнулся Мерин.
— Всеволод Игоревич… а фамилия?
— Мерин.
— Вот, познакомься: Мерин Всеволод Игоревич. Ну — теперь раскрой рот, скажи нам что-нибудь. Я, если не запамятовала, Антон Маратович Твеленев, к сожалению, брат твой, к счастью, не родной, двоюродный. А ты?.. Ну?.. Антонина… Нет, не получается. Ладно. Иду на помощь. Сева, познакомься, это моя сестра, к счастью, только двоюродная, Тошка Заботкина, шестнадцати лет от роду, пытается в текущем году закончить школу и на этом, надеюсь, завязать с образованием, ибо постижение наук дается нам с непостижимым трудом. В жизни исповедует три вещи: себя, себя и себя. Я прав, Антонина Аркадьевна? Закрой рот, если ничего не произносишь. — Он повернулся к Мерину. — Выпьем сначала или умоешься?
— Я бы помылся…
— Ху, покажи гостю туалет и ванную комнату.
В это невозможно было поверить, но животное, удобно перед тем расположившееся на меховой подстилке, что-то недовольно пробурчало и направилось в кухню. Потрясенный Мерин двинулся следом.
Музыкальный эксперт, как и обещал начальник с Петровки, до которого старому композитору Антону Игоревичу Твеленеву удалось накануне дозвониться, появился в доме 18 по Тверской улице в начале четвертого пополудни. Он долго звонил в единственную на всей лестничной площадке обитую малиновой кожей дверь со множеством расположенных на ней «глазков», даже заглянул в один из них, пока не услышал наконец недовольно-ворчливое: «Кто там?»
— Это Самуил Исаакович Какц.
В жизни музыкального эксперта с тех пор, как он, в силу возраста, был вынужден представляться незнакомым людям полным именем и фамилией, еще не случалось, чтобы его не переспросили: «Простите, как вы сказали?» И в данном случае ничего нового не произошло — из-за двери после продолжительной паузы раздалось: «Чего-о?!»
— Да, да, именно Какц. Не Кац, как можно было предположить, а Какц Самуил Исаакович, — он звонко засмеялся, очевидно, чтобы несколько снизить бестактность прозвучавшего из-за двери вопроса, — музыкальный эксперт.
— Зачем?
— Ну-у-у, как вам сказать, э-э-э… — быстро Самуилу Исааковичу найтись не удалось, — по всей видимости, что-нибудь… э-э-э… исследовать. Вызван композитором Твеленевым Антоном Игоревичем…
Щелкнуло несколько замков, и в удерживаемом цепочкой проеме возникло испуганное старушечье лицо.
— Вы кто?
— Музыкальный эксперт. Какц Самуил Исаакович.
— А по фамилии как?
— И по фамилии тоже Какц, но, если трудно, — решил не упорствовать пришедший, — просто Кац. Доложите, пожалуйста, Антону Игоревичу.
— Антон Игоревич отдыхают. Плохо себя чувствуют. Передать что?
— Я, собственно…
— До свидания. — Резюме прозвучало категорично, дверь захлопнулась, но уйти музыкальный эксперт не успел. Откуда-то издали до его слуха донеслось: «Нюра, кто это был?» — «А Бог их знает. Сказал, что Кац». — «Пусти, это ко мне». — «Надежда Антонна никого не велели». — «Пусти, говорю!» — «И Марат Антонович тоже…» — «Я тебе сейчас покажу Марата Антоновича! Сейчас же впусти человека!»
Опять зашаркали подошвы, залязгали замки, дверь на этот раз уже без цепочки неширокой щелью пригласила гостя войти.
— За мной идите. — Держась от эксперта на почтительном расстоянии, чем-то насмерть напуганная старушка повела его по коридору. — Вон дверь, — заключила она шепотом. — Не долго. Болеем.
Композитор-песенник Антон Игоревич Твеленев возлежал на широком кожаном диване. Он не сделал попытки встать навстречу вошедшему, не предложил ему стул, не выразил удивления, когда тот произнес свои ФИО, не представился в ответ. Он только протянул руку и боксерски безжизненным пожатием дал понять, что ему не до этикетов, что умирает, а дело не терпит.
А чувствовал себя недавний юбиляр действительно как никогда ужасно: болела грудь, нещадно ломило поясницу и, вдобавок ко всему, вчера неожиданно заныла фронтовая еще, более чем шестидесятилетней давности рана на лбу. Эта злополучная метина нашла его в конце 1942-го под Курском в бревенчатом блиндаже, куда и залететь-то никакие пули и снаряды практически не могли: для этого им пришлось бы продвигаться по синусоидной траектории. Ан поди ж ты: невесть откуда взявшийся размером с хороший кулак осколок пересек пространство полевого военного убежища и конечной целью выбрал его, Антона Игоревича, голову Хирурги впоследствии утверждали, что подобное везение граничит с мистикой: доля миллиметра в любую сторону и не знать бы Стране Советов знаменитой песни «Вперед, страна, за Сталина!», написанной в порыве патриотического вдохновения именно в госпитале чуть ли не на следующий день после сложнейшей операции. Пять часов без особой надежды на успех бились фронтовые эскулапы над вяло подававшим жизненные признаки солдатиком, но труды их были-таки вознаграждены: продлить земное существование будущему лауреату многочисленных премий и званий кудесникам скальпеля наконец удалось, правда, не без потерь для пациента — лицо его было испещрено многочисленными глубокими шрамами.
Десять месяцев после этого он с переменным успехом балансировал на больничной койке между жизнью и смертью, дважды впадал в коматозное состояние, пока, наконец, судьбе его не стало угодно вынести окончательный вердикт: жить!
С тех пор много воды утекло, безобразные, до неузнаваемости уродовавшие лицо раны поутихли, зарубцевались, сгладились, а та, пожизненная, что глубокой колеей разделила лоб надвое и непрерывным движением кожи обозначала мозговой пульс, напоминала о себе трудно переносимой болью нечасто, исключительно в моменты высоких эмоциональных проявлений.
Последний раз подобное с Антоном Игоревичем случилось в день кончины его супруги, Ксении Никитичны, шестнадцать лет назад: врачи, больница, реанимация, кома. Было ему тогда 74 — думали не выдюжит.
Но обошлось: через месяц пришел в себя, с недельку еще повалялся в «кремлевке» и на год прочно обосновался на переделкинских просторах — дышал кислородом, баюкал себя сельскими пейзажами, в Москве за это время не появился ни разу. Окреп, поздоровел, забыл о гипертонии и подагре. Еще через какое-то время стал наезжать в столицу, посещать всевозможные творческие семинары, до которых был большой любитель, концерты, песенные фестивали… Страна широко и богато отметила его семидесятипятилетний юбилей — старое партийное руководство молодой демократической России спешно
