собственной у меня, как и у большинства простолюдинов, нет).
– Да, – ответил я, – и мы хотели бы видеть господина графа.
– Его сиятельство отбыл с войском, – он, наконец, соизволил повернуться к нам, продемонстрировав невыразительное лицо с тусклыми глазами, оставившее меня все в тех же сомнениях относительно его возраста. Зато в чем я практически не сомневался, присмотревшись к нездоровому цвету этого лица, так это в том, что его обладатель страдает запорами и геморроем. – Я Йоханнес Штурц, мажордом, и хозяйственные вопросы находятся в моем ведении. Слушаю вас.
– Хм… я не уверен, что наш вопрос следует классифицировать, как хозяйственный, – я невольно подстраивался под его стиль, одновременно радуясь, что уж с этим субъектом Эвьет точно не станет обсуждать планы диверсионных операций. – Речь идет о вассальном и сеньорском долге…
– Именно о долге я и хочу с вами поговорить, – перебил Штурц. – Согласно этим документам, Хогерт- Кайдерштайны уже в течение трех лет не вносят в казну графства свой процент отчислений от сборов с податных сословий. К сожалению, сложности военного времени и ненадлежащее исполнение обязанностей моим предшественником не позволили заняться этим вопросом раньше. Но, надеюсь, теперь вы дадите удовлетворительное объяснение этому факту?
Что ж, я дал ему 'удовлетворительное объяснение'. Успокаивающе взяв Эвьет за руку – 'не вмешивайся, говорить буду я' – я коротко рассказал ему, что случилось, втайне надеясь, что он хоть немного смутится по поводу тона, которым начал разговор.
– Ах вот как, – он даже и не подумал выразить хотя бы формальное соболезнование. – Постойте, вы сказали – вся семья, кроме несовершеннолетней девицы Эвелины? А кто же, в таком случае, вы?
– Я представляю ее интересы.
– Вы стряпчий?
– Я – доверенное лицо госпожи баронессы, – повторил я, заодно напоминая Штурцу о его собственном, явно невысоком, происхождении, дабы он не слишком заносился.
– Я это подтверждаю, – добавила Эвьет.
– Ну допустим. И что же вы хотите?
– То есть как – что хотим? – я уже с трудом сдерживался. – Я же только что вам сказал! Чтобы верность и жертва рода Хогерт-Кайдерштайн были оценены по достоинству, и господин граф, в чьей верности законам чести и сеньорского долга мы не сомневаемся, обеспечил…
– Все не служащие военным целям оценки и выплаты издержек, связанных с ущербом от действий неприятеля, будут производиться после победы, – вновь перебил Штурц. – В настоящее время все свободные средства должны направляться к скорейшему сей победы достижению. Данный вопрос регламентирован указом его светлости герцога за нумером 382.
– Этот ваш указ…
– Он не мой. Он его светлости герцога, – повторил мажордом с нажимом.
– Да, – я взял себя в руки. – Прошу прощения. Однако указ его светлости не отменяет фундаментального долга сеньора по защите своих верных вассалов, – об указе я слышал впервые – как я уже отмечал, юриспруденция не моя сильная сторона – но вполне верил, что Штурц говорит правду. Тем более что такой указ был со всех сторон логичен, не только экономя средства на ведение войны, но и повышая градус ненависти к врагу и жажду победы над ним (а заодно и подталкивая в армию всех, у кого не осталось других средств к существованию). Наверняка подобный указ существовал и в противоположном лагере, иначе Лангедаргу просто не хватило бы денег продолжать борьбу на равных. Но в то же время ни один из претендентов на трон не решился бы посягнуть на саму основу феодальных отношений, тем более теперь, когда верность вассалов сеньорам часто и без того не блестяща. – Речь не просто о материальной компенсации, – продолжал я. – Речь о том, что девица благородного рода осталась без всяких средств для жизни, без дома и без официальной опеки…
– Да, это верно, – согласился Штурц, – она вправе апеллировать к его сиятельству о попечении. Полагаю, вас не затруднит представить документы, подтверждающие законность ее прав? – мажордом протянул руку.
– Документы?… – растерянно пробормотал я. Удивительно, но за все время эта простая мысль не приходила мне в голову! Сам-то я прожил без документов всю жизнь; если в деловых поездках мне требовалось удостоверить свою личность, достаточно было письма учителя. Но в чем я был всегда подспудно уверен – потому, видимо, и не озаботился этим вопросом – так это в том, что уж у дворян, с их прослеживаемой в самую глубь веков родословной и непомерным вниманием ко всем связанным с этим тонкостям, с документами все точно в порядке…
– В замке был пожар, все документы сгорели, – признала Эвьет. – И приходские книги, видимо, тоже, – очевидно, в скитаниях по окрестностям своего замка она обнаружила и развалины церкви. – Но где-то должны быть записи! Наш род внесен в Столбовую книгу, сведения обо всех рождениях, смертях и браках должны обновляться ежегодно… Мой день рожденья семнадцатого июля.
Штурц открыл какую-то книгу, лежавшую на столе, и принялся листать засаленные по краям толстые пергаментные страницы.
– Да, – признал он, – в реестре дворян графства значится Эвелина-Маргерита-Катарина, из рода Хогерт-Кайдерштайн, рожденная семнадцатого июля двенадцать лет назад. Но это ничего не доказывает.
– То есть как? – возмущенно воскликнул я, хотя уже понял, что он прав.
– Судите сами, сударь, – не замедлил подтвердить мажордом, – ко мне приходит человек, которого я вижу впервые, приводит девочку, которая может быть дочерью соседского крестьянина, и предлагает поверить на слово, что это – баронесса Хогерт-Кайдерштайн. Да еще рассказывает при этом удивительные истории, что эта девочка, во-первых, уцелела при всеобщей резне, а во-вторых, девяти лет от роду оставшись одна в лесу, не только не погибла, но и благополучно прожила там совершенно самостоятельно три года. Если бы я принял подобное на веру, то заслуживал бы участи еще худшей, нежели мой предшественник.
– Достаточно пообщаться с Эвелиной две минуты, чтобы убедиться, что она – не дочь крестьянина, – возразил я, не став выяснять, что именно и за что сделал граф Рануар с предыдущим мажордомом. – Ее образование и воспитание…
– Образование и воспитание, сударь, не дают ровно никаких прав – сословных, имущественных или иных. При отсутствии документов личность данной особы может быть удостоверена под присягой не менее чем двумя свидетелями, знавшими настоящую Эвелину Хогерт-Кайдерштайн три года назад. Вы в число таковых, как я понял, не входите. Можете ли вы представить означенных свидетелей?
– Вам же сказали, все погибли, – ответила вместо меня Эвьет. – Разве что служанки… я не нашла их тела… но я не знаю, где их теперь искать… Дольф говорил, что деревня, откуда они родом, тоже сожжена…
– Дворовые девки не могут свидетельствовать в суде, – обрубил и эту призрачную надежду Штурц. – Впрочем, в исключительных случаях суд может принять их показания – если они выдержат испытание каленым железом…
– Нет! – испуганно отказалась Эвелина. – Не надо каленого железа!
– А как насчет соседей? – поспешно произнес я. – Бывали же гости в вашем замке?
– Редко, – покачала головой Эвьет. – Ну и, главное, они же к родителям приезжали. Филиппа и Женевьеву им уже представляли, а нас с Эриком оставляли на попечение прислуги, чтоб под ногами не путались…
– В таком случае, господа, я полагаю, вопрос закрыт, – развел руками мажордом. – Вас проводят.
– Но послушайте! – воскликнул я. – Вы же даже не пытаетесь установить истину! Полагаю, что по косвенным и сопутствующим признакам…
– Истина, – возвысив голос, перебил меня Штурц, – представляется мне следующим образом. Семья Хогерт-Кайдерштайн действительно была истреблена грифонскими негодяями. Не спасся, конечно же, никто. Позже некие мошенники узнали об этой трагедии и решили использовать ее в своих корыстных целях, выдав одного из членов своей шайки за представителя погибшей баронской семьи. Выбор пал на маленькую девочку, как долженствующую вызывать наибольшее сочувствие и наименьшее подозрение. При этом, вероятно, мошенники хорошо подготовились, собрав сведения о Хогерт-Кайдерштайнах, дабы
