Старуха меж тем продолжала сидеть на полу, ничем не показывая, что понимает хоть что-то из наших слов. Впрочем, на то, чтобы ставить ловушки на крыс, у нее ума еще хватало – едва ли она смогла бы поймать проворного и кусачего грызуна голыми руками. Убедившись, что мы ее не трогаем, она возобновила свою мерзкую трапезу.
– Дольф, – тихо спросила Эвелина, – она ведь дворянка?
– Скорее всего, да.
– Значит, ее сеньор – граф Рануар…
– Вряд ли она обращалась к нему за помощью, – возразил я, поняв, о чем думает баронесса.
– Но ведь она не сразу дошла до такого состояния!
– Многие люди предпочтут скорее сгнить заживо, нежели предпринять какие-то решительные меры. Даже не героические, просто решительные. Попытаться отстоять свои законные права, например. При этом они вовсе не отказываются от борьбы за жизнь. Просто вместо того, чтобы стараться что-то изменить, они стараются приспособиться. Жить в дерьме и питаться крысами и червяками… Причем они даже видят в этом особую добродетель. 'Господь терпел и нам велел.'
– Мерзость какая. Никогда не понимала таких.
– Впрочем, – добавил я, – справедливости ради надо заметить, что решительные меры далеко не всегда приносят положительный результат. В конце концов, все войны развязываются именно сторонниками решительных мер… Но такие люди могут потерпеть крах – а могут и победить. Приспособленцы же всегда будут ползать среди дерьма и жрать объедки.
– Скажи честно, Дольф, – требовательно произнесла Эвьет, – я ведь не была на нее похожа, когда мы встретились?
– В смысле ума и воли – конечно же нет. Но по части одежды и прически, по правде говоря, некоторое сходство наблюдалось.
– Извини, – смутилась девочка, отводя взгляд.
– За что?
– За то, что тебе пришлось смотреть на меня в таком виде. Понимаешь, когда не видишь себя со стороны, как-то не задумываешься…
– Ничего страшного. Не забывай, я сам рос в трущобах, так что не отличаюсь строгостью в вопросах этикета. Хотя, конечно, опрятность – штука нужная.
– Все равно, ни за что и никогда я бы не стала такой, как она, – твердо заявила Эвелина. – Я думала, что не встречу никого презреннее, чем та старуха в деревне с собаками. Но та, по крайней мере, была простой крестьянкой. А эта – аристократка…
– Боюсь, что предел человеческого падения не зависит от сословия, – возразил я. – И сомневаюсь, что он вообще есть, этот предел.
Бывшая хозяйка дома меж тем уже доела крысу целиком, с головой и лапками. Изо рта у старухи теперь торчал лишь длинный голый хвост, подрагивавший в такт движению ее челюстей. Эвелина сглотнула, борясь с тошнотой, и решительно вновь подняла арбалет. Старуха не выразила ни испуга, ни протеста, явно не понимая, что происходит.
– Не надо, – покачал головой я. – Она безвредна.
– Человек не должен жить в таком состоянии!
– Не должен, – согласился я, – но что ты будешь делать с трупом? Оставишь гнить прямо тут, или, может, тебе охота тратить время и силы на похороны?
– Если и тут, что страшного, – пробурчала Эвелина, еще недавно бывшая сторонницей соблюдения похоронных формальностей. – До утра провонять не успеет, а утром мы уйдем.
– Она воняет уже сейчас, – усмехнулся я. – Но мы-то уйдем, а дом станет непригоден на долгое время для тех, кто придет следом.
– Для бродяг и мародеров?
– Может быть. А может, для таких путников, как мы. Кто ведает? Знаешь, я называю это 'принципом неумножения грязи'. Ты не обязан убирать грязь за другими. И ты не сможешь убрать ее всю, даже если очень захочешь. Но если ты можешь сам не увеличивать количество грязи – не увеличивай его. Как в буквальном, так и в переносном смысле. Даже если все вокруг поступают иначе.
– Ну, пожалуй, – без энтузиазма согласилась Эвьет. – А она не заявится к нам, пока мы спим?
– Не заявится. Я загоню ее обратно на второй этаж, – я снова шагнул вперед, приближая импровизированный факел (уже, впрочем, догоравший) к лицу полоумной. – Ну, пошла! Пошла! Наверх!
Старуха стала отползать, демонстрируя вполне животный страх перед открытым пламенем, а затем, видя, что я не отстаю, поднялась на ноги и, понукаемая взмахами пылающего меча, словно изгоняемая из рая Ева, заковыляла к лестнице. Странно, что она вообще отважилась спуститься, пока посторонние оставались в доме – но, как видно, голод оказался сильнее жалких остатков благоразумия, еще сохранявшихся в ее мозгу. Теперь, однако, она утолила аппетит и готова была удалиться. Уже без дополнительных понуждений с моей стороны она полезла на четвереньках вверх по ветхой лестнице, привычно перебравшись через сломанные ступени; прочие, хотя и скрипели, выдерживали вес ее исхудавшего почти до скелета тела.
– Ну ладно, – сказал я Эвелине, когда старуха скрылась из виду, – покарауль тут еще немного, чтоб она не вернулась, а мне надо сходить на двор, – и почти вприпрыжку устремился к дверям.
Мой расчет оказался верным – старуха больше не спустилась, но знать, что она где-то рядом, было неприятно; из-за этого и я, и, кажется, Эвелина просыпались еще несколько раз за ночь, дабы убедиться, что она к нам не подкрадывается (хотя она и впрямь едва ли могла причинить нам какой-то вред). В итоге мы встали раньше, чем рассчитывали, и покинули дом в серых предрассветных сумерках.
Было прохладно, чтобы не сказать – холодно. Небо оставалось хмурым, а подножие холма и весь мир вокруг, казалось, утопали в рыхлых сугробах; то был густой туман, клубами висевший над землей в безветренном воздухе. Нетрудно было вообразить, что мы находимся вовсе не на холме высотою в полсотни ярдов, а высоко в небе, и под нами облака. Иллюзию, правда, нарушали поднимавшиеся кое-где прямо из 'облаков' верхушки деревьев и вершины еще нескольких возвышенностей поодаль, продолговатыми островами выступавшие из кудлатых волн призрачного белого моря. Возможно, следовало дождаться, пока вся эта муть развеется, но, раз уж мы вышли из дома, торчать теперь на холме не хотелось; я помнил со вчерашнего дня, где должна проходить дорога, так что мы – без удовольствия, но с чувством исполняемого долга – направились вниз по склону и нырнули в промозглое марево. Идти приходилось по росистой траве, брюки ниже колен быстро стали мокрыми.
– Интересно, в настоящих облаках так же холодно? – осведомилась Эвьет.
– Еще холоднее, – ответил я. – Недаром вершины высоких гор покрыты снегом.
– В таком случае, рай – куда менее привлекательное место, чем принято считать!
Я одобрительно хмыкнул, оценив шутку, и добавил уже серьезно:
– Обрати внимание – люди вообще не в состоянии придумать сколь-нибудь привлекательный рай. Причем не только наши церковники. И у язычников прежних времен, и у восточных и южных варваров та же картина: люди весьма искусны и изобретательны в описаниях ада и тамошних пыток и мучений, но как доходит до места вечного блаженства – фантазию словно парализует, и получаются картины одна непригляднее другой. Жители северных графств до крещения, к примеру, считали, что рай – это место, где воины днем рубятся друг с другом, а вечером пируют. На следующий день все повторяется, и так – вечно. Никаких других занятий там нет. Аналогично в других религиях: пиры и драки, пиры и плотский грех, пиры и охота. Всё. Навсегда и без вариантов. Им даже в голову не приходит, насколько быстро осточертеет подобный образ жизни. Ну, наши, конечно, всех переплюнули, считая, что можно испытывать вечное блаженство, бесконечно гуляя по довольно-таки небольшому саду, играя на арфе и распевая льстиво- угоднические песни во славу начальника этого заведения. Право же, иная каторга и то выглядит интереснее. Тем более с нее хотя бы теоретически можно сбежать. Я, правда, читал, что совсем далеко на востоке есть религия, согласно которой душа после смерти вселяется в новое тело, причем не обязательно человеческое, и проживает новую жизнь от начала до конца. Но и там это рассматривается лишь как наказание за грехи, а раем считается прекращение этой цепочки перерождений и впадение в этакий ступор, который, по сути, ничем не отличается от окончательной смерти, от небытия… И никому даже в
