– Разные участки кожи имеют разную чувствительность, – продолжал я. – Моему учителю удалось доказать, что способностью чувствовать обладает не вся кожа равномерно, а особые ее точки, слишком мелкие, чтобы их можно было разглядеть. Чувствительность каждой такой точки одинакова, но различается их плотность, то есть количество на квадратный дюйм, или, что по сути то же самое, расстояние между соседними точками. Самые чувствительные – кончики пальцев, там это расстояние не превышает линию, а наименее чувствительна кожа бедра, верхней части спины и задней части шеи – там расстояние не меньше двух дюймов. Знаешь, как учитель это доказал? Испытуемый закрывает глаза, а исследователь берет две иголки, разведенные на определенное расстояние, и прикасается ими к коже испытуемого. Если тот воспринимает два прикосновения, как одно – значит, расстояние между чувствительными точками больше, чем между иголками.
– Ты хочешь сказать, – недоверчиво произнесла Эвелина, – что если человека кольнуть в спину или бедро, разведя иголки аж на два дюйма, – она для наглядности даже показала пальцами примерно такое расстояние, – то он не поймет, что его укололи в двух разных местах?
– Именно так. Я сам не поверил, пока не убедился на личном опыте.
– Твой учитель колол тебя иголками?
– Не колол – прикасался. Это не больно. И я проделывал то же с ним. Чем больше испытуемых – тем надежней результат. А знаешь ли ты, что происходит, когда от холода или страха кожа покрывается мурашками?
– Что?
– Волоски встают дыбом. И это – лишнее доказательство родства человека и животных. Вздыбленная шерсть лучше сохраняет тепло и выглядит угрожающе для врага, но, будь человек сотворен по некоему разумному плану, зачем бы ему, с его практически отсутствующей шерстью, иметь этот механизм? Да и сами эти редкие волоски, кстати, тоже.
– Знаешь, Дольф, – заявила вдруг Эвьет, глядя куда-то вперед, в голубую дымку над горизонтом, – возможно, тебе это и все равно, но я хочу сказать, что еще ни с кем мне не было так интересно, как с тобой. Ну, разве что с Эриком, но он, конечно, знал гораздо меньше. Вот, – заключила она тоном почти что обвинительным и требовательно посмотрела на меня.
Что я мог ей ответить? Что мне тоже интересно с ней, даже несмотря на то, что она пока знает меньше? Что родство по духу – это не фигура речи, что в ней я узнаю себя в том же возрасте – жадно впитывавшего слова учителя, но в то же время не внимавшего ему в слепом благоговении перед авторитетом, а готового и не боящегося высказывать, а если что – и отстаивать свое мнение? Что, если бы она отказалась от своих планов, имеющих слишком мало шансов на успех, мы могли бы не расставаться в Нуарроте, а… а что? Бездарно и бессмысленно скитаться по пылающей стране двумя бездомными бродягами?
– Хорошо, это способствует успехам в учебе, – сказал я вслух. – Итак, повреждения кожи, причиняемые внешними причинами, можно разделить на механические, или раны, термические, каковые, в свою очередь, делятся на ожоги и обморожения, и химические, коих суть несколько видов…
Дорога потянулась вдоль неширокой речки, змеившейся справа. Мы ехали вдоль берега уже, наверное, часа два, продолжая обсуждать медицинские вопросы, как вдруг Эвьет указала направо: 'Смотри! Узнаешь?' В первый момент, увлеченный своей лекцией, я не понял, почему должен узнать обгорелые печи, торчавшие на пепелище на том берегу – мало ли мы таких повидали за последнее время? – но, сопоставив их с хлипким, почерневшим от времени мостиком через реку, сообразил: это были останки той самой деревни, где нас чуть не поджарили вместе с отрядом Контрени. Выходит, мы пересекали мертвую зону, оставшуюся там, где прошла грифонская армия. Хотя, не окажись мы рядом с пепелищем, мы бы даже не заметили этого – ширина 'полосы смерти', оставленной семитысячным войском, была совсем небольшой, и, конечно же, здесь, как и по всей округе, все так же буйно зеленели травы, разноцветными коврами цвели полевые цветы, завлекая хлопотливо гудевших насекомых, и беззаботно чирикали птицы. Природе не было никакого дела до человеческой жажды убийств.
Спустя каких-нибудь четверть часа мы уже увидели деревеньку, счастливо избежавшую судьбы, которая ждала бы ее, окажись она всего на полмили западней (или имей у себя церковь, хорошо заметную издали своей высокой колокольней), а еще часа через три засверкали впереди в золотом сиянии вечера шпили и флюгера стоявшего на берегу реки города.
Городишко оказался, на самом деле, так себе – немного покрупнее Пье, но явно меньше Комплена. Толстые стены и круглые пузатые башни белого камня могли бы внушать уважение, будь они, впридачу к толщине, еще раза в два повыше. Дорога ныряла прямиком в скругленную поверху арку ворот, охранявшихся, вопреки обыкновению, одним-единственным стражником (не исключено, впрочем, что его товарищ, в нарушение правил караульной службы, отошел по нужде). Когда мы въезжали в ворота, на тупом веснушчатом лице стража отчетливо отобразилось то, что мой учитель называл когнитивным диссонансом: он явно не мог совместить бесспорно крестьянскую, запряженную быками телегу и городской, весьма вероятно (особенно с учетом рыцарского меча), даже дворянский облик того, кто ею правил. Детина открыл было рот, чтобы востребовать с нас пошлину, причитающуюся с крестьянских подвод, затем, встретившись с моим, уже отработанным, господин-баронским взглядом, передумал и даже попытался изобразить лицом некое подобострастие, потом, видимо, решил, что телега есть телега, кто бы на ней ни ехал, и дернулся в нашу сторону, дабы все же исполнить свой долг.
– Смирно, солдат! – скомандовал я. – Где твой напарник?!
– Он… это… – окончательно растерялся веснушчатый, – не извольте беспокоиться, он сей минут будет…
– 'Сей минут!' – передразнил я. – А грифонцы явятся, им тоже подождать предложишь?! Развели бар- рдак! Судьбу Комплена захотели?!
– Свят-свят… – рука караульного дернулась перекреститься.
– Молчать! Как стоишь на посту?! Как отвечаешь старшему по званию?! Ну, я поговорю с комендантом!… Имена! Твое и напарника!
– Ваша милость, не губите… – на сборщика пошлины жалко было смотреть.
– Смирно! Плечи расправить, брюхо втянуть! Пугало огородное! 'Не губи-ите…' Где таких только набирают… Молчать! И напарнику своему передай, р-раздолбаю, что если он еще хоть одной ногой с поста…
– Так точно!
– Не слышу!
– Так-точно-мой-гасп-дин!!!
– Ну хоть немного на солдата стал похож… Смирно стоять! Что ты на меня уставился?! Ты меня охраняешь?! Ты город охраняешь! На дорогу смотри!
Оставив бедолагу преданно пялиться на пустой до самого горизонта тракт, мы гордо въехали в город. Колеса загрохотали по скудно присыпанной соломой брусчатке. Эвьет, наконец, перестала сдерживаться и расхохоталась.
– Дольф, ты был бесподобен! 'Р-р-развели бар-р-дак!' 'На дор-р-рогу смотр-ри!'
– Ага, – улыбнулся я не без самодовольства. – Как там говорил покойный капитан – солдаты бывают умные и мертвые? Он не учел третью категорию – городская стража. Девять из десяти – дармоеды и взяточники, откуда уж тут взяться уму… И так, между прочим, было еще до войны. Ну ладно, пора выяснить, куда это мы попали.
Все необходимое мы узнали у первого же прохожего. Городок назывался Ра-де-Ро, и в нем после того, как разорились все конкуренты, остался единственный постоялый двор под предсказуемым названием 'Золотой лев' (было, впрочем, еще некое заведение 'Толстый Жакоб', но оно, по словам горожанина, представляло собой 'чистую клоаку' и имело славу бандитского притона – что, естественно, не мешало ему функционировать прямо под носом у городской стражи, вполне подтверждая сказанное мной ранее). Итак, мы направились в 'Золотой лев', располагавшийся возле рыночной площади. Напротив постоялого двора обнаружилась лавка старьевщика, где я, не особенно даже торгуясь, избавился от остававшегося на подводе барахла Жерома и Магды.
Загнав телегу под навес и быков – в стойло (в общем сарае уже дожидались хозяев несколько лошадей, два мула и один осел), мы отправились смотреть комнаты. Увы, несмотря даже на принятое мной решение
