вроде сушеной фасоли. — Китайские, у вас таких не бывает, ешь…
— Я и Китай видел. И другие земли, не знаю только, как называются. Разные, — похрустывая орешками, рассказывал Федос.
Черные, чуть косоватые глаза нового знакомого смотрели на Федоса дружелюбно и, пожалуй, с завистью.
— А я нигде не бывал. Всё тут. У меня дед зато много ездил. Уж если зачнет рассказывать, только слушай! — похвастался городской.
Так они и познакомились — двое мальчишек-одногодков: Федос Лобода и Егор Калитаев. Жил Егорка в том самом домике, что стоял один-одинешенек на вершине Орлиного Гнезда, чуть пониже развалившейся сторожевой башенки.
До отъезда в деревню, назначенную приехавшей партии, Федос успел побывать с Егоркой на пристани, когда прибыла во Владивосток на крейсере «Память Азова» царская особа — наследник цесаревич Николай. Встречали его нарядно одетые люди, было много военных моряков, офицеров, солдат; стреляли крепостные орудия. Федос разочарованно смотрел на щуплого рыжеватого человека в белом морском кителе. «Вот он каков, царевич-то!» — присвистнул с досадою Федос. Ему после бабкиных сказок, ее былей и небылиц, верилось, что цари — люди необыкновенные, у них все не такое, как у простых смертных, у них из глаз молнии вылетают, голос у них как гром небесный, а росту они — великанского. А этот спотыкался на каждом шагу, страдальчески морщил лицо и улыбался иногда, но так невесело, будто хотел заплакать.
«Вот так царевич! — еще раз изумился Федос. — Этак-то каждого мужика обряди, так в тыщу раз виднее из себя царь получится», — рассуждал парень. И ему почему-то вспомнились отцовы слова про каменные ворота, из которых можно было бы построить дом для мужиков-переселенцев.
Ребята проглядели все глаза на пышное шествие будущего российского царя, которому волею простых людей предопределено было стать последним царем на русской земле. Особенно поразился тогда Федос, увидев, как степенные, богато одетые люди окружили коляску цесаревича, выпрягли лошадей и, войдя вместо них в оглобли, покатили экипаж по каменистым владивостокским улицам. «Ура наследнику престола русского!» — истошно вопили вспотевшие купчики, заменившие собою коней. Коляска подпрыгивала на камнях, и лоб его императорского высочества болезненно морщился. При виде людей в оглоблях наследник вспоминал поспешно покинутую Японию с ее рикшами, страшный удар по голове, которым наградил представителя дома Романовых японский полицейский, покушавшийся на жизнь русского цесаревича. Голова болела и сейчас: от ушиба, бесчестья, мрачного похмелья и глупейшей церемонии с коляской, запряженной верноподданными «рикшами».
Через несколько дней Федос и Егор побывали на закладке вокзала и сухого дока. Попы служили молебен, певчие старательно выводили слова песнопений, а наследник престола с припухшим, помятым, непроспавшимся лицом равнодушно положил первые кирпичи.
После закладки дока мальчишки расстались: Федос выехал в уссурийское село Бакарасевку на постоянное жительство.
Накануне отъезда из Владивостока отец Федоса получил в переселенческом управлении свои шестьсот рублей, что сдавал в Одессе под залог. Приторговал на Семеновском покосе у китайца-ломовика старую, низкорослую, изъезженную лошаденку вместе с веревочной упряжью на медных кольцах и громоздкой, тяжелой на ходу телегой на больших колесах, совсем не похожую на привычную крестьянскую повозку. Погрузил на нее домашние пожитки, щелкнул ременным кнутом над ухом задремавшей коняги, свистнул устрашающе и тронулся в заветный путь.
Добраться до назначенного места нового жительства переселенцы могли на лошадях либо пешком: железную дорогу только собирались строить.
Как и в день отъезда из Одессы, лил холодный дождь. По раскисшей колеистой дороге, пролегавшей по берегу Амурского залива, задернутого моросливой дымкой, растянулся обоз из нескольких подвод. Рядом с телегами понуро шагали промокшие люди. Только малые ребятишки, накрытые рогожами или мешками, сидели на повозках, среди узлов и сундуков. Не у всех переселенцев были лошади. И безлошадные тащились пешком, далеко отстав от обоза. Некоторые подрядили китайцев-ломовиков довезти имущество: аренда подводы обходилась дешевле, чем покупка коня.
Федос, прикрывшись от ненастья куском рогожи, сидел на кованом сундучке, смотрел по сторонам и сравнивал увиденное с родными краями, покинутыми ради этой желанной земли, о которой отец говорил даже во сне.
А тут было на что посмотреть. Стояли дремучие, невиданные леса с высокими — под самое небо — деревьями. Простирались неоглядные целинные земли. Пестрели черными точками такие же бескрайние болотные мари. Текли быстрые, неспокойные реки — желтая, кипучая, пузыристая вода. На полях, лугах и болотах прошлогодние побуревшие травы в рост человека скрывали от глаз несмелую еще зелень здешней весны. Зато в лесах разгорался неудержимый праздник весеннего пробуждения: зелеными красками всех оттенков расписывались деревья, а на открытых полянках желтели, голубели, белели первые скромные цветы. Менял с каждым днем окраску, словно выцветал, становясь из лилового совсем белым, багульник на склонах сопок.
Смотрел Федос на дорогу, то ухабистую, то каменистую, то заболоченную, и вспоминал Владивосток, где остался его новый приятель — Егорка, с которым вряд ли доведется встретиться.
За долгий весенний день от бесконечного разнообразия все новых и новых картин уставали глаза, и только по ночам, у походных костров давал им Федос отдых. Но тогда настораживался слух: вокруг не утихала невидимая жизнь; раздавались рычанье, уханье, тоскливый вой, верещание. Звери и птицы напоминали пришельцам о себе. И притихшие, уставшие люди, сгрудясь у благодатного пламени, делились дневными впечатлениями, думали, гадали, прикидывали: какая она, жизнь, будет здесь, на краю света, где земле — конец, а дальше — одно лишь море-морюшко?..
На подъезде к Бакарасевке переселенческому обозу пришлось спешно свернуть с дороги на обочины: мужиков нагнал царский поезд — коляски, экипажи, пролетки, тарантасы, линейки. Это возвращался в Москву цесаревич со своей свитой из поездки в Японию и на русский Дальний Восток.
Конные казаки, сопровождавшие поезд, усердно расчищали путь высочайшей особе. Бородатый, краснорожий казак с намасленным чубом, негромко зло матерясь, чтобы не услышали важные путешественники, сгонял подводу Федоса с дороги. Лошадь упрямилась, упиралась.
— Я тебе покажу, как уросить, — яростно нахлестывая конягу нагайкой, приговаривал казак до тех пор, пока напуганная, издерганная лошадь не шарахнулась в сторону, опрокинув телегу. Не устояв на ногах, упала и лошаденка.
Свалившийся на землю Федос выбрался из-под узлов в ту самую минуту, когда мимо опрокинутой телеги промчалась, разбрызгивая застоявшуюся в колеях воду, коляска наследника. Федос увидел, как обычно равнодушные глаза щуплого рыжеватого человечка вдруг сделались веселыми, наверное от созерцания забавного зрелища: в болотной жиже беспомощно барахтается заморенная лошадь с перевернутой арбой рядом, а вокруг нищенские узлы, над которыми растерянно суетятся двое — мужик и мальчонка.
Федосов отец с трудом выпряг коня. Тот стоял, тяжело поводя мокрыми боками, пугливо скашивая на дорогу глаз. Потом осторожно потянулся к бледной весенней травке. Федос с жалостью разглядывал своего будущего кормильца, на спине которого лежала измочаленная, пропотевшая веревочная сбруя с медными толстыми кольцами, истершими лошадиную шерсть до самой кожи. Зеленая медная окись несмываемо окрасила плешины в тусклый травяной цвет.
Прогрохотала по дороге последняя пролетка царского поезда, и следом за ней заковыляли тощие, притомившиеся лошаденки переселенческого обоза. Впереди него оказалась арба Игната Лободы. Он по- прежнему был неразговорчив и только иногда сердито сплевывал, недовольно поглядывая из-под насупленных бровей в ту сторону, куда удалялась последняя повозка из числа свиты цесаревича. «Навязался на мою голову, будь ты неладен», — ворчал отец, и Федос так и не мог понять, кого имеет отец в виду — царевича, бородатого казака или своего заезженного коня.
По обе стороны дороги лежали немереные, бесконечные поля. Одни чернели весенней пахотой, другие были покрыты бурой стерней с островками прошлогодней соломы.
Федосу стало грустно от этого щемящего пустынного раздолья и безлюдья. Только две неторопливые
