вороны пролетали над землей, устало взмахивая крыльями. И вдруг — на рёлке, возвышавшейся над равниной, словно бы махнула белым приветным платочком небольшая хатенка — точь-в-точь как украинская мазанка. И радостно забилось сердце при виде этого крохотного живого островка: тут человек, а значит — жизнь…
Подъехали ближе, и за увиденным домиком появились другие — добротные, крепкие хаты- пятистенки под цинком, вдоль широких, прямых улиц. Вид села смутил многих: уж больно богато выглядели дома в Бакарасевке. А на окраине села, среди вырубленного, но не раскорчеванного леса, меж пней и огромных сваленных стволов горбатились едва приметные над землей двускатные шалаши, крытые корьем и дерном. Окутанные сизым, стелющимся дымом, эти жалкие приюты чьей-то нелегкой жизни тоже смутили приезжих. Между богатством и бедностью здесь была резко очерченная грань: по одну сторону — зажиточность, спокойная сытость, по другую — откровенная нищета. И, глядя на вросшие в сырую землю шалаши, Федосов отец услышал безмолвный ответ на часто задаваемый в последние дни вопрос о том, какая жизнь ждет его в этом обетованном краю…
Приезжие остановились на окраине Бакарасевки, по соседству с лесными шалашами. Выбрали ходоков, послали их к старосте.
Ходоки вскоре вернулись с пустыми руками. Все сельское начальство, потеряв голову, было занято приемом высочайшего гостя, которому пришлось сделать в Бакарасевке вынужденную остановку: дорогу по соседству размыло вышедшей из берегов речкой Чихезой. «Можно проехать только на быках», — докладывал станичный атаман одному из руководителей царской свиты. Об этом сообщили цесаревичу, и он согласился «следовать предложенным образом», как о том было официально написано в распоряжении.
Пока по окрестным селам собирали быков, атаман распорядился устроить казачьи пляски, петь песни, играть игры для развлечения царского сынка.
В толпе бакарасевцев Федос и отец узнали чубатого казака, из-за которого опрокинулась их телега. Казак вывел на площадь мальчишку лет десяти, в больших, видимо отцовских, сапогах, поклонился в сторону гостей и прошипел пареньку:
— Пляши, Харитошка, шибко пляши!
Мальчишка старательно отплясывал «казачка». Сапоги мешали, он ловко скинул их и, не выпуская из рук, плясал босиком, расшлепывая во все стороны жидкую грязь.
Кто-то вытолкнул из толпы, в пару пляшущему мальчишке, высокую красивую девочку в длинном ситцевом платье, с цветастыми лентами в волосах. Девочка испуганно озиралась по сторонам, не двигаясь с места. Зато малец старался за двоих. Лицо его приняло серьезное, озабоченное выражение.
Царевичу понравился молодой плясун, и ему милостиво был подарен серебряный рубль. Мальчишка, не поблагодарив, сунул монету за щеку и скрылся в толпе.
Через несколько часов Федос снова увидел Харитошку. Вместе с другими жителями села он подталкивал вязнущие в грязи экипажи царского поезда, запряженные быками, словно рассчитывал получить новую награду за усердие.
Федос заметил и ту самую девочку, которую выводили плясать. На ней уже не было нарядной одежды, ее сменило полинявшее платьице. Повязанная под самый подбородок белым платочком, она насмешливо посматривала в сторону набычившегося в натуге Харитошку. Заметив ее смеющиеся глаза, Харитон вытащил царский рубль и хвастливо показал его девочке.
— Пошли домой, Евдокия, — позвала девочку бедно одетая женщина.
Проходя мимо Федоса, девочка с любопытством оглядела его.
— Смотрите, мамо, опять до нас люди приехали, — сказала Евдокия, не сводя глаз с Федоса.
Мать девочки громко вздохнула и ничего не ответила.
За увалом слышались надрывные выкрики: мужики понукали быков, утопавших по брюхо в раскиселившейся грязи.
Вскоре после встречи с будущим «хозяином земли русской» Федосу довелось увидеться еще с одним хозяином. Это был бакарасевский богатей из переселенных на Дальний Восток казаков Войска донского — Аверьян Шмякин, отец Харитона. Он постоянно и безудержно хвастался перед Федосовым отцом тем, что приехал к берегам Тихого океана на свой кошт и что владеет, как и другие самостоятельные хозяева, большим наделом земли.
Отец Федоса поселился в Бакарасевке в ту пору, когда там уже отсеялись. Аверьян Шмякин великодушно одолжил хлебца на первое время, потребовав, однако, за него немалой оплаты: отец обязан был работать в шмякинском хозяйстве, пока обзаведется собственным хлебом и сможет отдать долг. «Вот и стал самостийным хозяином — из кулька в рогожку, — разочарованно сказал Игнат Лобода. — Дома на помещика в экономии горб гнул, а тут — на кулака тяни жилы».
Слепил отец, при посильной помощи Федоса, землянку-дымушку, точно такую, в каких жили многие новоселы, и стали они коротать нелегкие дни сиротской своей жизни на новой земле.
Богатая и трудная была эта земля. Лучшие куски на возвышенных, незатопляемых местах захватили старожилы. А чтобы поднять целину на низинах или лесных участках, не обойтись было без трех, а то и четырех коней да железных орудий. Вот и шли переселенцы на кулацкую землю: одни — батрачить, другие — арендовать. И от тех и от других хозяин имел выгоду: неохватные просторы частных наделов распахивались, засевались пшеницей и овсом. Зерно закупало военное ведомство и платило не скупясь: местному войску требовались хлеб и фураж. Поощряемые этим, кулаки не заботились о сохранности плодородия земли. Они истощали ее посевами пшеницы по пшенице, а когда земля переставала родить — забрасывали ее под залежь и распахивали новую.
Игнат Лобода поначалу с болью в душе наблюдал это надругательство над землей. «Недорого плачено, не больно и жаль», — слышал он не раз чудовищную поговорку бакарасевских богатеев. Еще недавно видел он у себя на Черниговщине, как дрожали незаможные хлеборобы над своими чересполосными, изрезанными межами клочками. И поэтому здешняя небережливость к пахотному раздолью казалась ему греховной. «Когда человек сыт по горло, ему не до еды», — думал Игнат.
Постепенно и сам, потеряв надежду выбиться в самостоятельные хозяева, перестал Игнат осуждать бакарасевских кулаков за их земельное хищничество. К чужому добру батрак не мог чувствовать хозяйского отношения.
9
Спустя два года после второго приезда Макарова на Тихий океан был с пышной парадностью открыт законченный постройкой сухой док, за неотложную необходимость которого так ратовал Степан Осипович.
Выгодность и прибыльность начавшегося строительства сразу же учуял Дерябин. Он всеми правдами и неправдами сумел выторговать у портовой конторы крупный подряд на земляные работы, а заодно — и на постройку цеховых помещений в районе дока. Вольнонаемных рабочих не хватало, и Дерябин, пользуясь срочностью подряда, получал почти даровые солдатские и матросские руки.
Прохор, занятый на постройке мастерской, зарабатывал мало: ставки урезывались под различными предлогами, а рабочий день удлинялся.
Дерябин прикарманивал почти весь нищенский заработок солдат, а оставшиеся к выплате гроши выдавал с вечными задержками. Он был уверен, что солдаты жаловаться не станут, побоятся.
Калитаев однажды в присутствии солдат спросил Дерябина, почему задерживается расчет.
— Солдатики-братики, — паясничал Дерябин, — кошелек пуст, сам копеечки считаю.
— Врешь ты все, — накаляясь от полыхающей ненависти, сказал Прохор. — Красть у рабочего человека мы тебе не позволим. Отдай что положено сегодня же.
Солдаты зашумели, одобряя слова Прохора. Дерябин струхнул. Узкие неуловимые глаза его горели злобой.
— Ты на бунт людей не подбивай, Прохор, я тебе как старому другу говорю. Тут, можно сказать, родина в опасности, войной пахнет, а ты, значит, зла России хочешь?.. Эх, Прохор Федорович…
