старожилы тех мест. Надувной плот перевернулся, и Линкольн Раундтри очутился на крошечном островке, с раздробленной ногой и перерезанной бедренной артерией. Проводник, вытащивший его на сушу, перетянул ремнем бедро, остановив кровотечение, но это было лишь полдела: требовалась немедленная госпитализация.
Кусок суши, на который выбросило миллиардера, был слишком мал для посадки, а погодные условия таковы, что ни один вертолетчик в здравом уме не согласился бы туда лететь.
Услыхав о случившемся по радио, Джим взял вертолет, оснащенный средствами первой помощи, и, по воле ветра выписывая в воздухе кренделя, опустился над островом так низко, чтобы сбросить носилки и поднять на борт пострадавшего с проводником. Затем среди мелькания молний и раскатов грома полетел в больницу Флагстаффа, где врачи спасли миллиардеру жизнь.
Спустя неделю Джима вызвали в больничную палату, где с упакованной в гипс ногой лежал под капельницей Линкольн. Едва он вошел, потерпевший поднял глаза от каких-то деловых бумаг, и Джим подумал, что машина для печатания денег должна работать, несмотря ни на что. Больной заговорил с ним так, словно их предыдущий разговор состоялся всего несколько мгновений назад:
– Выходит, прав ты был.
– В чем?
– Ты лучше всех.
Джим с трудом подавил смущение, которое всегда овладевало им, когда он слышал в свой адрес чьи-либо комплименты, кроме своих собственных.
– Стараюсь. Иногда удается.
– Так вот, я в жизни привык пользоваться только лучшим. Во всем. Если не возражаешь, я бы нанял тебя пилотом.
Недолго думая, Джим согласился. Чем бы ни обернулось впоследствии его решение, тогда ему хотелось лишь выбраться из этой дыры. За пять лет он вместе с Линкольном облетел весь мир, пока в жизнь его нанимателя не ворвалась с парадного входа юная, прекрасная, экспансивная Эмили Купер. Стоило ей впервые остановить на нем взгляд, Джим тотчас почувствовал в воздухе запах беды. Через полгода, в один из его выходных дней, Эмили нежданно заявилась к нему домой.
На этом витке воспоминаний у него вдруг перехватило дыхание, и он с трудом выпустил из легких воздух. Чем бы ни была для него в жизни странная компания Линкольна Раундтри, теперь это уже в прошлом.
Он натянул джинсы и, прошлепав босиком к окну, отворил его. В лицо пахнуло свежестью и хвойным ароматом. На ранчо «Высокое небо» уже кипела жизнь, хотя солнце еще не выглянуло из-за Хамфрис-Пика и не подчистило ночные тени.
Среди таких изысканных декораций исполняли отведенные им роли люди, некогда бывшие частицей его жизни, равно как и другие, которых он никогда прежде не видел и едва ли когда-нибудь еще увидит. Все они заключены в рамки единой фантастической картины, такой старой, что на ней можно подсчитать кольца, как на стволе дерева. Он сам, Эмили Купер, Линкольн Раундтри, Алан, старик Чарльз Филин Бигай и живописная массовка, дышащая жаждой туристических впечатлений.
Единственным, кто что-либо значил для него в жизни, был его дед. И должно быть, поэтому ни в ком он так не разочаровывался. Дед мог стать для него всем – и не стал, с этим горьким сознанием Джиму теперь предстоит жить. От Ричарда Теначи ныне осталось несколько горстей пепла в медной урне. Дед при жизни не был слишком уж религиозен. Все, что его окружало – земля, река, деревья, – имело душу; с ними он мог беседовать без посредников – тем и исчерпывались его понятия о вечности. И вся жизнь деда была тому примером. Если где-то есть бог – индейский или иной, – способный обеспечить душе место в раю, он уже наверняка принял Ричарда Теначи с распростертыми объятиями. Но на бренной земле еще есть дело, которое Джим обязан сделать для покойного индейского вождя.
Ему вспомнилась реплика из одного старого фильма.
Сто лет не срок для деревьев и гор. А с людьми за это время происходят разительные перемены. Джим отошел от окна и отправился принимать душ. Заканчивая бриться, вдруг уставился своими разными глазами на чужое лицо в зеркале. И сам удивился тому, что пробормотал на языке навахов:
–
Ну здравствуй, Три Человека.
И тряхнул головой. Нет, в одном Линкольн не прав: день не сулит ничего хорошего.
Расчесав влажные волосы, Джим вышел из ванной и достал из рюкзака чистую рубаху. Пока одевался, думал: хорошо бы хоть один из тех троих, что сидят у него внутри, был ему по нраву.
Глава 5
С рюкзаком за плечами Джим вышел из коттеджа и пересек небольшую площадь перед клубом. Остановился, пропуская группу говорливых туристов-энтузиастов, которые верхом выезжали из конюшни на экскурсию. Ему хорошо знаком такой тип людей. Их с первого взгляда насквозь видно. Завтра эти закоренелые горожане будут натужно улыбаться, скрывая боль в ногах и ягодицах. А вернувшись домой, станут, смеясь и хлопая себя по коленям, на чем свет стоит проклинать лошадей. Белокожая дама с необъятной талией метнула полный жадного любопытства взгляд на высокого брюнета, что стоял посреди площадки, но полнейшее равнодушие Джима и резкий подскок в седле вернули ее к действительности, заставив сосредоточиться на удержании и без того неустойчивого равновесия.
Накануне вечером они с Чарли забрали прах деда из бюро ритуальных услуг и со своей скорбной ношей отправились на ранчо. В тесноте автомобильного салона присутствие покойного сделалось почти осязаемым. Весь путь они проделали, не обмолвившись ни единым словом: для груды скопившихся внутри воспоминаний слова были не нужны.
Кемпинг был переполнен, но Билл Фрайхарт все-таки нашел один свободный коттедж, предназначенный для запоздавших гостей, и пристроил Джима на ночь. Чарли время от времени работал на ранчо и ночевал в каморке позади конюшен, в бараке, отведенном для обслуживающего персонала. Сколько Джиму помнилось, у старика не было ничего своего. Всю жизнь он перебивался случайными заработками, а к собственности не проявлял ни малейшего интереса, словно боялся, что она будет сковывать его свободу.
Ни дома своего, ни семьи – ничего. Отсутствие всяческих связей было для него почти религией.
Временами Чарли надолго исчезал куда-то. Дед говорил, что Чарли – человек духовный и отправляется в пустыню общаться со своей душой. Джим своим детским умом не мог постичь, что это значит, но про себя отмечал, что беседы Чарли с душой намного длиннее всех его разговоров с людьми.
Исключением был лишь его лучший друг Ричард Теначи.
Сколько Джим себя помнил, они всегда сидели на проваленных полотняных стульях возле дедова проржавевшего фургона. Две головы, повернутые в сторону солнца, пока оно не скатится за горы, две короткие трубки, вырезанные из маисовых стеблей, и воспоминания о былом, которого уже нет.
Джим вошел в зал, где собрались туристы подкрепиться тем, что не успели съесть под открытым небом. Пол и три стены в просторном помещении обшиты крупной вагонкой; на четвертой, оштукатуренной, стене вывешены старинные объявления о розыске разных лиц. Джим отметил, что жизнь Уильяма Бонни, больше известного как Билли Кид, стоила много меньше недельного пребывания на ранчо «Высокое небо».
В ноздри ударили запахи горячего хлеба, яичницы, копченого окорока. В глубине зала жарил яичницу повар в огромном сомбреро. Детишки с тарелками в руках, приподнявшись на цыпочки и глядя на него во все глаза, дожидались своей очереди.
– Привет, ньюйоркец! Как почивал?
