постриглась. Как обычно, это сошло ей с рук. Она была похожа на золотистого ретривера: блестящая, гладкая, загорелая, длинноногая.
От этого альбома ничего не стоило перейти к другим. Ноэль сидел в кресле-качалке с изогнутой спинкой, которое они с Моникой, не задумываясь, купили как-то утром после продлившейся всю ночь вечеринки, и просматривал альбом за альбомом: их была, наверное, целая дюжина, начиная с тех времен, когда они ещё были детьми и жили по соседству в Маморонеке. Много фотографий с седьмого по девятый классы: Моника на них всегда была на пару дюймов выше, всегда казалась более зрелой — как на том снимке у дома Шерманов на озере, в Коннектикуте. На нем Моника смотрела прямо в камеру, Ноэль щурился — худенький кудрявый мальчик тринадцати лет. Следующий альбом относился к старшей школе, когда Ноэль, наконец, обогнал Монику в росте и в весе, а её сияющая красота по-настоящему расцвела. Она неизменно пребывала в хорошем расположении духа, и настолько очевидно было, что перед вами самая популярная девочка в школе, что легко было не заметить серьезного, застенчивого мальчика, неизменно стоящего рядом с ней, — Ноэля, вечного опекуна и компаньона. Основным объектом внимания всегда оставалась Моника: соблазнительная в своем первом бикини (Ноэль рядом, с доской для серфинга в руках); восхитительная в узком, облегающем платье для коктейля, с ниткой жемчуга на шее и жемчужными сережками в ушах, которые он (в белом пиджаке и черном галстуке) подарил ей на двадцатилетие; свежая и веселая в коротенькой белой юбочке и облегающем трико болельщицы, с сияющими на солнце волосами (Ноэль наполовину в тени, одетый в баскетбольные шорты и рубашку с наградной буквой,[6] которую он получил в том году). Моника — всегда с улыбкой, во всех мыслимых и немыслимых нарядах и позах, а рядом с ней неизменно Ноэль.
Вот как это должно было выглядеть со стороны, если фотографии говорили правду. Для Ноэля всегда существовала только Моника, и так стало если не с той минуты, как она ступила на подъездную дорожку его дома, где он заклеивал проколотою шину своего «Швинна», и представилась его новой соседкой, — то месяцем или двумя позже. Она всегда была впереди: в школе и в колледже, на работе и в браке, до того самого дня на озере.
Ему не было нужды смотреть на эти последние снимки, сделанные в день её гибели. Он и так хорошо помнил тот день даже три года спустя: помнил, сколько «маргарит» выпил, помнил, как она разбудила его, когда он заявил, что пьян и хочет спать. Помнил, как они занимались любовью в маленьком ялике и плескались скопившейся на дне водой, от которой становилась скользкой кожа. Помнил легкое покачивание, солнце, сияющее на воде. Помнил всплеск, когда она нырнула в озеро. Помнил, как она дразнила его и звала с собой. Как оставила его дремать одного. Помнил крик в стороне, свое медленное пробуждение и неожиданно четкую картину: её рука над водой, пальцы хватают воздух. Помнил ужас, сковавший его на секунду, прежде чем он проснулся окончательно и бросился в воду. Помнил, как ухватил её скрюченное тело, медленно опускающееся на дно. Как тащил её к поверхности и поднимал в лодку, как перевернул на живот и делал искусственное дыхание. Помнил, как ему показалось, что все получилось, и он завел мотор, рванувшись обратно к причалу с её неподвижным телом, бормоча молитвы и холодея от страха. Как потом говорил с врачом, смотрел, как местные пожимают плечами, и слушал, что, разумеется, судорога — обычное дело после секса, такое часто случается. Помнил, как сидел в ту ночь в маленькой ледяной кабинке с телом Моники, и до него постепенно доходило, что после восемнадцати лет, в течение которых он знал её, был с ней, жил для неё, всё бесповоротно переменилось.
По мере того, как шли годы, только этот день по-прежнему оставался в его памяти таким же ярким, остальные тускнели, несмотря на фотографии: день, когда Ноэль не сумел спасти ей жизнь. Воспоминания всегда приносили с собой катарсис. Покончив с ритуалом, он возвращал пластинки и альбомы на место в дальнем углу шкафа, а призрак снова отправлялся на покой.
Так было и в этот ранний вечер. Когда на душе стало легче, он занялся импровизированной зарядкой и сделал две дюжины подъемов, цепляясь пальцами ног за перекладину кухонного стола. За этим последовали другие упражнения, он принял душ, поужинал, позанимался, пару часов посмотрел телевизор и рано лег спать.
Лежа в постели, он чувствовал себя измотанным. Почему-то Моника казалась далекой, как никогда. Сейчас её образ затмевала его собственная карьера и ультиматум Бойла. Перед тем как уснуть, Ноэль на мгновение увидел того человека, в крови и без лица.
4
— Вас ждут, — сообщил консьерж, старик Гердес.
Приподняв велосипед, Ноэль перетащил его через порог и вкатил в кладовку рядом с комнатой, где хранилась почта.
— Ну, — спросил он, запирая дверь, — и где же он?
— Я его впустил.
— В мою квартиру?
— Он сказал, что он ваш дядя.
— Мой дядя? Какой дядя? — изумился Ноэль, нажимая на кнопку, чтобы вызвать лифт.
— Не знаю. Он сказал, что устал. Не все же старики могут, как я, весь день на ногах.
Стрелка над лифтом указывала на пятый этаж.
— Почему он не мог посидеть тут?
— Он сказал, что он ваш дядя.
Лифт медленно спускался. На третьем этаже он остановился. Наверное, миссис Дэвис держит двери, чтобы впустить свой зверинец.
— Вы хоть когда-нибудь дядю моего видели? Нет, вообразите, пустить какого-то неизвестного в мою квартиру! Если что-нибудь пропало…
Он не закончил свою угрозу: лифт остановился с глухим ударом и, как и следовало ожидать, из дверей появилась миссис Дэвис с полудюжиной собак и собачек всех возможных окрасов и размеров. Стая кубарем выкатилась из лифта, сливаясь в один лающий меховой клубок, а пожилая хозяйка завертелась на месте, стараясь удержать в руках поводки.
И о чём только думал Гердес, спрашивал себя Ноэль, поднимаясь домой. Может, дядя Эл приехал в гости? А почему тетя Антония не позвонила заранее? Какие-то неприятности в семье?
Дверь его квартиры была слегка приоткрыта. Из прихожей доносилась играющая по радио музыка — Моцарт. Ноэль замер, глубоко вздохнул и медленно открыл дверь до конца.
Мужчину, который сидел в кресле-качалке и купался в лучах утреннего света, льющегося сквозь высокие окна, он увидел, только распахнув дверь. Сначала Ноэль его не узнал. Когда, спустя секунду, он все-таки вспомнил, кто это, его внезапно охватил страх. Это был он, начальник тех людей из федеральной тюрьмы предварительного заключения, тот, кого они назвали Рыбаком.
— Входите, входите! — весело сказал Рыбак. Не обращая внимания на растерянный и встревоженный взгляд Ноэля, тот встал и пошел ему на встречу. — Я не знал, когда вы вернетесь, поэтому я попросил консьержа…
— Я знаю. —
— Похоже, вы не очень рады меня видеть.
— Я надеялся, что никогда больше вас не увижу. Я пытался забыть то утро. — Ноэль закрыл дверь, гадая, есть ли в квартире ещё кто-то. Ванная комната открыта, на кухне не спрячешься. В шкафу?
— Могу вас понять. У вас есть какое-то животное?
— Животное?
— Вы оглядываетесь, как будто… — Рыбак осекся и засмеялся. — Я один. Не беспокойтесь. Кстати, вы уже успели позавтракать?
Этим воскресным утром Ноэль поехал покататься, наслаждаясь свежестью и почти весенней мартовской погодой. Он проехал весь свой обычный маршрут — после того утра он перебрался в Ист- сайд, — а потом прокатился по Центральному парку, пользуясь тем, что в выходные его извилистые дорожки закрыты для автомобилей. Всю обратную дорогу он думал о своем урчащем желудке.
