У нас ведь пока с самого верха распоряжения не будет, никто не пошевелится. А столько нужно! Свободные помещения, места в госпиталях, — скоро много раненых будет! Кутузов лопат требует, хлеба, само собой. Все до последнего отправляем светлейшему в армию. А сколько здесь запасов хлеба нужно! О-о! Если армия до Москвы отступит, так здесь нужно будет ее кормить, здесь раненых принимать! — И без всякой связи граф спросил меня: — Ну а ты какими судьбами?
— По личному поручению его величества, — сказал я многозначительным тоном.
Но Федор Васильевич, не дослушав моих слов, обнял меня за плечи и развернул так, что мы оба, как актеры перед публикой, застыли перед Карамзиным и князем Юсуповым.
— Знаете что, друзья?! — с театральным пафосом произнес Федор Васильевич. — Вот помню, как мы с графом так же стояли перед императором Павлом Петровичем…
— Ну, положим, не в обнимку, — промолвил я.
Но моих слов никто не расслышал — граф Ростопчин всецело владел вниманием собеседников.
— Император тогда спросил, уверен ли я, что граф справится, — продолжил Федор Васильевич. — И я сказал: ваше величество, отправьте меня взять штурмом ворота ада, и я не дрогну, если рядом будет граф Воленский. Император согласился, а я… — он сделал мелодраматическую паузу. — Я отправил графа Воленского одного в самое адское пекло!
Князь Юсупов и Карамзин поднялись и набросились на меня с чувственными рукопожатиями. Они бы и деревянной чурке рукоплескали, если бы граф Ростопчин спел в ее адрес панегирик с таким же пылом.
Князь восторженно завладел моими руками и что-то хвалебное говорил, потрясая их. Карамзин норовил обнять за плечи, но вновь вмешался граф Ростопчин.
— Ну, довольно-довольно! Еще дел полно, — пробурчал он и, тронув меня за руку, промолвил: — Сейчас пройдем в кабинет.
В груди моей словно перевернулось сердце. Граф Ростопчин полагал, что творит историю, а на самом деле был слепым орудием замысла его величества. Я был посвящен в этот замысел, а он, генерал- губернатор, нет. Что-то вспыхнуло во мне, и я решил, что, оставшись с графом наедине, расскажу ему о действительных планах его величества и главнокомандующего Кутузова.
— А я, пожалуй, поеду, — промолвил князь Юсупов. — Пора и честь знать.
Он коротко попрощался и зашагал по дорожке. Из темноты, невидимый доселе, вынырнул его слуга, и они направились к главному подъезду, где поджидала карета.
Карамзин присел за стол, но тут же поднялся и предложил:
— Федор Васильевич, друг мой, а давайте я пройду в кабинет, займусь распоряжениями, а вам с графом сподручнее будет на свежем воздухе.
— И то дело, — согласился генерал-губернатор. — Подготовьте предписание Татищеву начать подготовку к эвакуации. Самое важное, пусть немедленно займутся упаковкой вещей. Только тогда кригс- комиссар сможет определить численность требующихся лошадей. Так! И госпиталь! Госпиталя нужно здесь разворачивать! Подготовьте предписание генерал-майору Толстому со всех окрестностей собрать докторов, лекарей. Всех сюда, в московские госпитали.
— А может, на всякий случай раненых эвакуировать? — сорвалось с моих уст.
— Нельзя, милостивый государь, — поучительным тоном сказал он. — Ты же слышал, какое распоряжение я даю Толстому: всех лекарей, докторов в Москву согнать. Решительно, вероятность того, что здесь появится Наполеон, ничтожна. — Федор Васильевич выдал короткий смешок. — Но я генерал- губернатор, а не досужий обыватель. Я обязан подготовить вверенный мне город к худшему. Если придется биться с Наполеоном у стен Москвы, то врачи и лекари нужны будут здесь. Так куда же ты предлагаешь раненых отправлять?! Кто будет ухаживать за ними, если лекари здесь останутся?
Я знал, что скрываю важные сведения. Но, с другой стороны, что я мог сообщить московскому главнокомандующему? Разве государь император сказал, что Москва будет непременно сдана? Нет, его величество говорил о том, что мы должны предусмотреть и такой вариант. Вот и граф Ростопчин только что сказал, что обязан подготовить город к худшему.
Появился лакей, быстро собрал со стола грязную посуду и, получив указание принести свежего кофия, направился к дому. Федор Васильевич взглянул на меня испытующе, но пока слуга не отошел достаточно далеко, я не стал говорить о главном. Кивнув в сторону реки, я промолвил:
— Вообразите, Федор Васильевич, надо мною чуть было самосуд не устроили! Счастье, Кузьмич вмешался, а то висел бы сейчас на березе! Эти господа, купцы что ли, с того берега Рыбинки наблюдают за вашим домом. Я остановился выяснить, кто такие, по какому праву следят за губернаторским домом…
Граф Ростопчин махнул рукой:
— Купцы и есть. А следят они за домом, чтобы знать, когда из Москвы бежать. Как увидят, что генерал-губернаторша с детьми пятками засверкали, так и купцы деру дадут, — объяснил Федор Васильевич. — Уж сколько раз говорил я: не беспокойтесь, я и моя семья Москву не оставим! Что за народ! Всё не верят, всё дозоры добровольные устраивают.
Я пожалел о сказанном, сделалось совсем неловко перед графом. Связанный данным императору словом, я был не вправе открываться Федору Васильевичу, но уже теперь знал, что позднее он ни за что не простит меня. Но, впрочем, что я могу сказать ему сейчас? Что прочел что-то такое в глазах его величества, из-за чего думаю, что Москва скорее всего будет сдана? Так Федор Васильевич ответит, что у меня попросту разыгралось воображение.
Лакей исчез в доме, и я стал рассказывать о шпионе, о происшествиях в Санкт-Петербурге и о встрече с де Сангленом. Конечно же о подозрениях в отношении супруги генерал-губернатора я ни словом не упомянул, но он заговорил об этом сам:
— Аббата Сюрюга я конечно же прекрасно знаю. К нему очень расположена Екатерина Петровна, и он бывает в моем доме. Кстати, будет и завтра. Приходи к нам на обед — глядишь, и ты составишь о нем собственное мнение. Я не думаю, что аббат шпионит, хотя — тут Санглен прав, — наверняка среди его паствы много шпионов. — Немного помолчав, граф Ростопчин промолвил: — Странные, конечно, эти слова о жене Цезаря. Словно нарочно сказаны, чтобы бросить тень на мою супругу.
Вернулся лакей и поставил на столик горячий кофий. Граф Ростопчин отпустил слугу и, выждав, пока тот удалился, продолжил:
— Всем мерещатся заговоры. А ловить шпионов никто не умеет. Государь распорядился создать в каждой армии Высшую воинскую полицию. Но из этого ничего не вышло. Работает лишь Высшая воинская полиция Первой Западной армии во главе с де Сангленом. Но что это за работа, если штаб полиции находится здесь, а не при Главной квартире? Лучше всех устроился Барклай. — Федор Васильевич невесело усмехнулся. — Он попросту всех подозреваемых отсылает ко мне. Они приезжают с секретными донесениями в качестве курьеров, а в письмах от Барклая содержатся просьбы задержать их в Москве и по возможности проверить.
Я застыл с чашечкой кофия. Выходит, в окружении генерал-губернатора полным-полно шпионов.
— И много у вас таких… подозреваемых?
— Полковник Влодек Михаил Федорович, майор барон фон Леверштерн, Браницкий с Потоцким, Любомирский, — перечислил граф Ростопчин.
— Вы не могли бы уточнить, в каких числах прибыл каждый из них? — попросил я.
— Первым был князь Любомирский. Его я переправил в Петербург. А подозрение на него пало после сражения при Молевом болоте двадцать седьмого июля…
— Двадцать седьмого июля, — повторил я. — Отпадает! Значит, к моему делу они отношения не имеют.
— Отчего же ты так решил? — спросил генерал-губернатор.
— Донесение Роберта Вилсона появилось намного раньше. И касалось оно шпиона, уже тогда собиравшего сведения в Москве, — объяснил я.
— Я вот думаю, а не скрывается ли этот твой шпион в московском почтамте?
— Вы имеете в виду дело Верещагина? — спросил я. — О нем наслышаны даже в Петербурге.
Федор Васильевич уловил скептические нотки в моем голосе и серьезным тоном ответил:
— Да, я имею в виду дело Михайлы Верещагина.
Голос графа прозвучал с некоторым вызовом. Я вспомнил де Санглена, одержимого страстью
