-Батюшка-барин, все уж собакам выбросили! — всплеснула она руками.
—
Хорошо наши собаки живут! — хмыкнул я.
Ривофиннолли, не ожидавший, что его трапеза прервется столь неожиданно, следовал за мной. Я вернулся в гостиную. Расторопная прислуга уже собрала использованную посуду. И только перед Сергеем Михайловичем стояла полная тарелка, а сам он с довольным видом, вооружившись ножом и вилкой, присматривался к сочной свинине.
Гости не спускали с меня удивленных взглядов. Я подошел к тестю:
—
Мартемьяныч, ты ж вроде есть не хотел!
И не дав ему опомниться, забрал мясо, завернул в бумагу и двинулся к выходу.
Мы догнали барку у Крутицкого подворья.
—
Вон он, — Ривофиннолли указал вперед.
Пес бежал по тропинке, тянувшейся вдоль берега. Он добрался до вытоптанного пятачка, оттуда по дорожке спустился к воде, где на маленьком мостике две бабы полоскали белье. Мы спешились.
—
Смотри-ка, так и бежит, не бросает хозяина! — с уважением промолвил Ривофиннолли.
Пес проскользнул между женщинами и застыл на краю мостика, вытянув морду. Одна из баб, наткнувшись на животное, вскрикнула от неожиданности.
—
Свят-свят! — Она широко перекрестилась, и от ее руки разлетелись брызги.
—
Ты что?! Иди отсюда! Ишь, белье замарает! — шикнула другая на пса.
Пес фыркнул и дернул мордой так, словно хотел отмахнуться от бабы, как от надоедливой мухи, тявкнул вслед удалявшейся барке и повернул обратно. Он поднялся к нам, и я поманил его:
—
Песик-песик.
Он остановился, посмотрел на нас, и я, как давеча на Мясницкой, поразился чересчур умному взгляду. Пес, прижав уши, метнулся в сторону. Я развернул мясо и позвал по- французски:
—
Toutou, toutou!
Французская речь или вкусный запах сделали свое дело. Пес потоптался на месте, затем все же решился и подбежал к нам. Он потянулся к мясу, готовый в случае малейшей опасности рвануть прочь. Я отделил кусок и бросил ему. Пес поймал мясо на лету и проглотил. Я протянул к нему руку, он зарычал. Итальянец потянулся за пистолетом.
—
Тихо-тихо, — остановил я его и ласково проговорил: — Ладно, жуй, собака.
Пока пес жевал, я внимательно рассматривал его. Черная спина, белое брюхо, рыжие подпалины, шерсть длинная, статью похож на волка. Такой не только московские, а и сибирские морозы выдюжит. На морде шерсть белая, а вокруг глаз черная. Словно очки надеты. И сами глаза необычные — голубые, а зрачки маленькие, черные. Немудрено, что от их взгляда не по себе становится.
Пес покончил с угощением. Я протянул ему второй кусок на открытой ладони. Он облизнулся, подошел ближе и взял мясо с моей руки. Я погладил его за ушами, провел рукою по шее, скользнул пальцами под ошейник и наткнулся на что-то плотное.
Я вытянул из-под ошейника узкую полоску сложенной в несколько слоев бумаги.
—
Ух ты, — выдохнул Ривофиннолли.
—
Вот кого допрашивать нужно было. — Я развернул послание.
Текст был написан по-французски аккуратным женским почерком. «Не волнуйся, милый! Все обнаружила, как ты указал. Береги себя. Молюсь за тебя!»
—
Говоришь, это пес мосье Домерга? — спросил я.
—
Его, — подтвердил Ривофиннолли.
—
Бонапарт!
What
a
dog
! Уже и собаки на его стороне! — я разозлился.
—
Разберись теперь, к кому эта псина бегала! — посетовал Ривофиннолли.
—
Супругу Домерга проверить в первую очередь, — сказал я. — Найдете в доме какие-нибудь письма, сравните почерки.
Пес покончил с мясом, облизнулся, пошмыгал носом и, не уловив запаха съестного, тявкнул и побежал вдогонку за баркой. Не сговариваясь, мы оседлали лошадей и двинулись следом.
Крутицкое подворье осталось позади. Мы миновали Симоновский монастырь и оказались перед Тюфелевой рощей. Слева возвышался деревянный дворец, за ним потянулись дачи, отдыхающая публика прогуливалась под сенью старых дубов.
—
Вот ведь люди! Как будто и войны никакой нет, — промолвил я.
Пес углубился в рощу, его черная спина промелькнула в куртине отцветших ландышей.
—
Сучий Иван Сусанин! — выругался я. — Ладно, от него, думаю, мы больше ничего не добьемся. Вряд ли здесь его кто-либо поджидает. Пес просто бежит за баркой — там его хозяин.
Мы проехали еще немного и остановились на берегу Лизина пруда. Молодой человек с барышней покинули беседку при нашем приближении. Я заглянул в ротонду и обнаружил типографский листок, оставленный на скамейке.
—
Афишка графа Ростопчина! — хохотнул итальянец.
Я взял листок и прочитал:
«Главная квартира между Гжати и Можайска. Наш авангард под Гжатью; место, нашими войсками занимаемое, есть прекрепкое, и тут светлейший князь намерен дать баталию; теперь мы равны с неприятелем числом войск. Через два дни у нас еще прибудет 20 ООО; но наши войска — русские, единаго закона, единаго царя, защищают церковь Божию, домы, жен, детей и погосты, где лежат отцы наши. Неприятели же дерутся за хлеб, умирают на разбое; если они раз проиграют баталию, то все разбредутся, и поминай как звали!
Вы знаете, что я знаю все, что в Москве делается; а что было вчера — не хорошо, и побранить есть за что: два немца пришли деньги менять, а народ их катать; один чуть ли не умер. Вздумали, что будто шпионы; а для этого допросить должно: это мое дело. А вы знаете, что я не спущу и своему брату — русскому. И что за диковина ста человекам прибить костяного француза или в парике окуренаго немца. Охота руки марать! И кто на это пускается, тот при случае за себя не постоит. Когда думаете, что шпион, ну, веди ко мне, а не бей и не делай нарекания русским; войски-то французский должно закопать, а не шушерам глаза подбивать.
Сюда раненых привезено; они лежат в Головинском дворце; я их смотрел, напоил, накормил и спать положил. Вишь, они за вас дрались; не оставьте их, посетите и поговорите. Вы и колодников кормите, а это государевы верные слуги и наши друзья. Как им не помочь!
Граф Ростопчин».
—
Да уж, это не Карамзин, — вымолвил я.
—
Я же говорю, это афишка Ростопчина, — ухмыльнулся Ривофиннолли.
