Я еще дважды повторил экзекуцию и только тогда поверил, что более карт не осталось.
—
Что ж это вы оплошали, — сказал я. — Поленились что ли?
Огонь быстро распространялся по дому. Рыскин сидел на полу и всхлипывал, прижимая культю к груди. Я подхватил его под микитки, выволок во двор и усадил на скамью.
—
Где ж твои слуги? — спросил я. — Бросили тебя и ушли? Или мародерствуют?
Он не ответил, только всхлипывал, и слезы катились по его щекам.
—
Да ты не расстраивайся, — утешил я его. — Расскажешь потом, как сжег собственный дом, чтобы не достался французам. Потомки будут гордиться тобой.
Я взял под уздцы коня, вышел со двора и здесь же бросил в бурьян окровавленную саблю.
С надеждой на чудо я отправился обратно тем же путем, что добирался до усадьбы Рыскина. Но мне и так слишком долго везло. Нового чуда не случилось. Я наткнулся на французский патруль. Меня разоружили, забрали коня и вместе с десятком пленных повели к центру Москвы.
Среди моих товарищей по несчастью не нашлось ни одного военного: здесь были мастеровые, приказчики и даже гувернер, швейцарец по происхождению. Со мною все было ясно. Патруль застал меня в мундире, со шпагой, пистолетами и лошадью. Но чем руководствовались французы, когда задерживали других горожан, я не понял.
Наше путешествие длилось два часа. Наступила ночь, но из-за бушевавших пожаров было светло, как днем. К немалому моему удивлению нас привели на Петровку. Мы остановились, пропуская строй артиллеристов.
—
Куда мы идем? — спросил я конвоира.
—
Уже пришли, — он добродушно улыбнулся. — Там есть монастырь. Подходящее место для пленных.
Сердце мое всколыхнулось от боли. Нас вели в Высокопетровский монастырь. Путь проходил мимо моего родного дома. Еще издали я заметил деловитую суету возле нашего парадного.
«Интересно, что будет, если я заявлю, что я хозяин этого дома? Наверно, французы отпустят меня, отнесутся ко мне с почтением и даже за постой заплатят!» — размышлял я.
И вдруг раздался знакомый голос с характерным, грассирующим «р»:
—
Барин! Барин! Сударь вы мой!
Я вгляделся и узнал мосье Каню. Каналья в форме французского артиллериста стоял на верхней ступеньке у входа в наш дом.
—
Жан, ты жив?! — крикнул я, обрадовавшись, что вижу его невредимым.
—
А как же, сударь! И вы тоже живы! — ответил он и хвастливо продолжил: — Теперь, сударь вы мой, для вас наступит новая жизнь!
—
Новая жизнь! — повторил я с сарказмом. — Жан!
Filthy
dog
! Смотри мне, чтоб твои дружки мой фарфор не перебили!
