— Днём и ночью я одна
И гляжу в тоске
Лишь в пустые небеса.
Так веду я счёт
Уходящим месяцам, —
бормотала она, одна-одинешенька, глядя в небо.
Наступил восьмой месяц. Двадцатого числа первый министр отправился на поклонение в храм Камо[126]. Туда потянулось торжественное шествие. В установленном порядке двигались танцовщики, музыканты — исполнители священных песен и плясок кагура[127] и огромное число слуг. Когда эта толпа проходила мимо дома Тосикагэ, юная госпожа подошла к ветхим ставням и стала смотреть на идущих музыкантов и проезжающие экипажи. В сопровождении многочисленной свиты шли два молодых господина. Одному было лет двадцать, второму не больше пятнадцати. Младший, блистающий красотой, как драгоценный камень, был ещё в том возрасте, когда носят причёску унаи[128]. Это был Канэмаса, четвёртый сын первого министра. Отец любил сына беспредельно и ни на мгновение не отпускал от себя. Все звали юношу Молодым господином.
Когда молодой человек проходил перед домом Тосикагэ, он залюбовался прекрасными цветами китайского мисканта, разросшегося у изгороди, и окликнул старшего. Тот посмотрел и произнёс:
— Так и влекут к себе эти цветы!
Показалось мне:
Кто-то машет рукавом,
Манит меня в дом…
Нет, то мисканта цветы
Ветер взволновал.
Он двинулся дальше, а Молодой господин со словами:
— То не ветер взволновал
Мисканта цветы.
Это кто-то в глубине,
Рукавом боясь взмахнуть,
Тайно знак мне подаёт, —
приблизился к изгороди, сорвал цветок и тут же увидел дочь Тосикагэ. «Как она прекрасна! И живёт в таком унылом месте…» — подумал юноша, глядя на её удаляющуюся в дом фигуру. Походка девицы пленяла своей грациозностью. Молодой человек был покорён очарованием девицы, но его ждала свита, и ему волей-неволей пришлось двигаться в храм.
Однако в храме, во время исполнения священных песен и плясок, он всё время думал о ней: «Кто она, эта девица, которую я видел днём? Как бы мне встретиться с ней!»
Было уже темно, когда отправились в обратный путь. Возле усадьбы Тосикагэ Молодой господин отстал от свиты, а когда шествие скрылось из виду, подошёл к изгороди и в тишине осеннего вечера стал разглядывать дом. Было очевидно, что сад разбивал человек с тонким вкусом, неторопливо, вкладывая в это душу. Даже заросший, как дикая чаща, сад выглядел очень изысканно. Очаровательны были и деревья, и Ручьи. В зарослях полыни и хмеля распустились осенние цветы, в широком пруду красиво отражалась луна. Не испытывая никакого страха, молодой человек вошёл в эти чудные заросли.
В ветре, дующем с реки, чувствовалась прохлада осени. В густой траве раздавался звон цикад. Ярко сияла луна. Не было слышно людских голосов. Думая о живущей здесь девице, он тихо произнёс:
— В диких зарослях травы
Даже голоса цикад
Так унылы… Неужели,
Схоронившись от людей,
Здесь она одна живёт?
Молодой господин пробрался к дому через высокую траву. Никто навстречу ему не вышел, и только мискант чарующе манил его. В свете луны всё было ясно видно. Юноша подошёл совсем близко к дому, открыл с восточной стороны решётку между столбами и увидел в помещении юную госпожу, игравшую в одиночестве на кото. Заметив его, дочь Тосикагэ тотчас поднялась и скрылась в глубине комнаты.
— Не насытил души твоим, луна, видом[129], — произнёс он и, продолжая стоять у решётки, обратился к девице: — Кто вы? Почему живёте в этом доме? Как ваше имя?
Но она ничего не ответила.
В глубине комнаты, куда она ушла, было темно. Юноша не мог понять, как ему войти. Луна в это время скрылась в облаках, и Молодой господин произнёс:
— Яркая луна
Путника влекла к себе,
Но исчезла за горой.
Он стоит во мгле один,
Грудь его щемит тоска.
И ещё:
— Без следа за цепью гор
Скрылся от меня
Блеск луны, что вдаль манил.
Горько плачу. Где же мне
На ночлег склонить главу?
Наконец он вошёл в дом и, пытаясь найти госпожу, очутился в гардеробной.
Он опять обратился к девице, но и на этот раз не получил никакого ответа.
— Как здесь страшно! Скажите же мне что-нибудь, — просил он её, — знайте, что не легкомыслие привело меня сюда.