даже во сне не находил он к ней дороги[133].
Так проходили дни и месяцы. Не имея возможности видеть дочь Тосикагэ, Молодой господин только плакал…
На проспекте Кёгоку ветер дул свирепо, иней покрывал землю, снегом заносило дом и сад. Однажды долгой ночью, очнувшись от глубокой думы, дочь Тосикагэ заметила, что рукав её платья покрылся льдом:
— Слёзы, что горько лила,
Ночью замёрзли,
И лёд сковал рукава.
Кажется мне, это милый
Связал их на верность[134], —
сложила она.
Наступила весна. Глядя, как зазеленел багряник, ветку которого Молодой господин, клянясь в любви, обломил, уходя от неё, госпожа подумала:
«Вновь зеленеет
Ветка, что ты обломил,
Меня покидая.
О, если б и ты
С весною вернулся ко мне!»
Шло время. Уже приближались сроки рожать, но что с ней — госпожа по-прежнему не понимала. Как-то раз в те дни служанка принесла ей поесть. Подозрительно глядя на дочь Тосикагэ, она спросила:
— С чего это вы так изменились? Уж не вели ли вы задушевных бесед с каким-нибудь мужчиной?
— Обменяться клятвами я могла только с хмелем да с полынью, что растут вокруг, с кем же ещё? — ответила госпожа.
— Замолчите! — воскликнула служанка. — И в шутку вы не должны так говорить! Не скрывайте ничего от меня. Я уже давно заметила, что с вами, но только не решалась спросить. Кто ваш муженёк, вы и сами, наверное, не знаете. Скажите мне, с каких пор у вас прекратились крови? Видно, уже вот-вот рожать? Почему вы не хотите, чтобы я помогла вам?
— Что за глупости ты говоришь! — ответила дочь Тосикагэ. — Ты спрашиваешь, что случилось со мной? Вот уже девять месяцев, как нет у меня того, что бывало всегда. Но я думала, раз так, значит, так и должно быть, и не беспокоилась.
— Ребёнок, значит, должен родиться в этом месяце, — сказала служанка. — Как же вы, видя, как вы изменились, так до сих пор ничего не поняли! Что станет с вами, когда я умру? Я должна беречь свою никчёмную жизнь, чтобы служить вам.
«Вот оно что!» — подумала госпожа. Тяжело стало у неё на сердце, охватил её стыд, и она заплакала.
— Коль уж случилось, тут ничего не поделаешь! — бросилась утешать её служанка. — Я-то с вами, и вам ничего не надо бояться. Пусть разверзнется земля и обрушатся горы, я всё равно буду служить вам. Вы не знаете, каким сокровищем будет для вас этот ребёнок. ‹…› Когда вы его родите, я во всём буду помогать вам, хоть мне и трудно. Я даже из костей добуду молока для младенца! Для него превращу в серебро и золото пряди моих седых волос! Не убивайтесь, не тоскуйте! Выполните только обряд очищения и вознесите молитву богам и буддам, чтобы они сделали роды лёгкими. И молитесь, чтобы я была жива. — Так говорила она, тоже заливаясь слезами.
Служанка пораскинула умом. В глухой деревне была у неё дочь. Она отправилась к ней и, не посвящая её в подробности, попыталась раздобыть всё, что нужно при родах.
Возвратившись, она, как ни в чём ни бывало, спросила:
— Ну, что произошло, пока меня не было? Как же нам быть? Есть ли что в доме, что можно обменять на необходимые вещи?
— Ничего у нас больше нет, — ответила госпожа, — да и что можно обменять?
— Неважно — что, — сказала служанка, — продать можно всё что угодно, а на вырученные деньги купить то, что нам нужно.
Дочь Тосикагэ нашла великолепное седло, когда-то привезённое из Танского государства, и спросила:
— Купит ли его кто-нибудь?
— Это можно выгодно продать, — решила, поглядев, служанка и спросила, нет ли ещё чего- нибудь.
— Вроде бы ничего больше нет, — ответила госпожа.
Служанка отнесла седло в богатый дом, получила за него большие деньги, купила платья и полотна и приготовила всё необходимое. Провизии же в доме оставалось совсем мало, и служанка хлопотала, чтобы сделать хоть какие-нибудь запасы. Сидя в запущенном доме, заросшем травой, дочь Тосикагэ днём и ночью проливала слёзы и вовсе не думала о том, что ей предстояло, а служанка носилась туда и сюда и готовила всё, что нужно.
Шестого дня шестого месяца подошло время рожать. Начались схватки. Служанка, тревожась об исходе, возносила горячие молитвы буддам и богам. Без больших мучений дочь Тосикагэ родила мальчика, блистающего красотой, как драгоценный камень. Служанка взяла его и крепко прижала к своей груди.
Все заботы о младенце служанка взяла на себя. Она давала его матери только тогда, когда надо было кормить, а остальное время носила его на спине и усердно за ним ухаживала. Мать после родов не болела и скоро поднялась.
Стояла жаркая пора, самое лучшее время года для бедняков.
— Родиться летом — к большому счастью и богатству, — говорила служанка, гордая тем, что в доме такой ребёнок, — вот нам тепло и без одежды.
Но госпожа всё чаще и чаще погружалась в печальные думы и даже теперь, сама став матерью, тосковала о своём отце. Глядя, как растёт её сын, подобный сверкающей драгоценности, она думала с тоской: «Если бы был жив отец, с какой любовью он бы его воспитывал!»
— Если бы покойный господин был жив, — говорила служанка, — рос бы ваш сынок весь в шёлку и парче.
— Да, нечего и говорить, так бы и было. Но думать об этом — только растравлять себя. В то время, когда отец заботливо воспитывал меня, кто мог предположить, что я окажусь в такой нищете? — говорила молодая женщина, горько плача. — Глядя с небес, до какого положения дошла я из-за прегрешений в прошлой жизни, отец, верно, считает меня никчёмным существом. Ах, если бы я умерла раньше него!
— Ну что за глупости, — принималась бранить её служанка. — И думать об этом не смейте! Сердце ваше теперь должно успокоиться. О чём вам горевать, имея такое сокровище? На днях видела я нашего Мусимицу[135] во сне. Снилось мне, будто ястреб-перепелятник роняет перед вами очень красивую, блестящую гладкую иглу для потайного шва со светло-голубой нитью, которая скручена слева направо. Нитка длиной эдак с руку. А рядом стоит мудрый аскет, кожа да кости. Берёт он эту нитку и проворно вшивает её до половины в перед вашей юбки. И тут ястреб, который иглу бросил, вроде бы её ищет, вокруг кружит и высматривает, а как увидел, что она у вас, садится к вам на рукав и уже не улетает. Вот что я видела. Чудно мне это показалось, и отправилась я к толкователю снов. «Это сон
