— Я попробовал пожаловаться его отцу, но тот и слушать не стал, — сетовал старик. — Что же это такое! Сколько времени строили, строили, не жалели ни денег, ни сил — и вдруг!… Какое унижение! Мы снова станем всеобщим посмешищем.
В этот день Митиери прямо из императорского дворца отправился навестить своих родителей, даже не заезжая к себе домой. Отец спросил его:
— Только что у меня был тюнагон и жаловался на тебя. Скажи, неужели он правду говорил?
— Да, это правда. Я давно уже собирался переехать в один дом на Третьем проспекте, как вдруг слышу неожиданную новость: тюнагон хочет поселиться там же! Я не мог опомниться от изумления и сейчас же послал туда слуг, чтоб они проверили, правда ли это.
— Но тюнагон говорит, что этот дом принадлежит только ему, и никому другому. С каких пор ты владеешь этим домом? И есть ли у тебя бумага на право владения? А если есть, откуда она у тебя?
— По правде говоря, дом принадлежит моей жене. Дворец Сандзедоно перешел к ней в наследство от ее покойного деда с материнской стороны. Тут и спора не может быть, но, видно, тюнагон на старости лет совсем из ума выжил. Он слушается во всем свою жену и по ее наущению совершил много жестоких, безжалостных поступков по отношению к своей дочери. А теперь мачеха из ненависти к падчерице подговорила его захватить этот дом без всякого на то права. Бумага на право владения домом находится у моей жены. А тюнагон утверждает, что единственный владелец он, хотя и не имеет никаких доказательств… Глупо!
— Так нечего с ним и препираться. Покажи ему скорее бумагу, и дело с концом. У старика был до крайности взволнованный вид.
— Хорошо, сейчас же покажу.
Вернувшись в Нидзедоно, Митиери распорядился, кому завтра сопровождать его при переезде в новый дом и в какие экипажи кому садиться.
Тюнагон всю ночь не мог сомкнуть глаз от огорчения и рано утром послал к Левому министру своего старшего сына Кагэдзуми, правителя провинции Этидзэн.
— Отец мой, тюнагон, должен был сам явиться к вам, но вчера, вернувшись домой, он почувствовал себя плохо и просит его извинить. Каков будет ваш ответ? — спросил Кагэдзуми.
— Я тотчас же попросил объяснений у моего сына, и вот что он сообщил мне… — И министр повторил слова своего сына. — Если вы хотите знать дальнейшие подробности, благоволите обратиться к нему самому. Я больше ничего не знаю и не берусь судить, кто прав, кто виноват. Но все же не могу не удивляться, что вы хотели занять дом, не имея никаких бумаг на право владения…
Услышав такой ответ, Кагэдзуми немедленно направился во дворец Митиери. Митиери принял его, сидя перед плетеным занавесом, одетый попросту, в легком домашнем платье. Кагэдзуми уселся перед ним в почтительной позе. А позади плетеной занавеси находилась Отикубо… Увидев перед собой своего родного брата в роли униженного просителя, она почувствовала глубокую жалость к нему.
Сенагон и Акоги только поглядывали друг на друга, пересмеиваясь:
— Подумать только, когда-то мы трепетали перед этим человеком и не знали, как угодить ему!
Между тем ничего не подозревавший Кагэдзуми начал говорить таким образом:
— Я только что был у вашего почтенного отца и говорил с ним. Неужели бумага на владение домом в самом деле находится у вас? Я думаю, что дело можно будет решить лишь после того, как мы внимательно ознакомимся с нею. Если бы отец мой и все мы, его сыновья, имели бы хоть малейшее основание подозревать, что дворец Сандзедоно принадлежит вам, то этот неприятный спор никогда не возник бы. Но ведь уже два долгих года мы отстраиваем заново этот дворец. За все это время вы ни разу не подали никакого знака — и вдруг, уже накануне нашего переезда, силой пытаетесь нам помешать… Позволю себе выразить сожаление, что вы прибегли к такому далеко не мирному способу разрешения спора.
— Но ведь бумага на дворец Сандзедоно находится в моих руках уже давно. Я слышал, дом принадлежит лишь тому, кто владеет такой бумагой, и никому другому. Поэтому я был спокоен и не находил надобности объявлять всем и каждому, что это мой дом, но, когда вы задумали переехать в него, мне пришлось заявить свои права. Кстати, есть у вас какая-нибудь бумага, подтверждающая, что вы владетели этого дома?
Митиери говорил мягко, спокойным тоном, играя с сидевшим у него на коленях ребенком. Это был мальчик лет трех, удивительно белолицый и красивый.
Кагэдзуми был возмущен и обижен. Так вести себя во время важного разговора! Легкомысленный и бессердечный человек! Но все же он сдержался.
— К сожалению, мы пока не нашли эту бумагу… Быть может, кто-нибудь продал вам ее? Только это одно и остается предположить, потому что никто, кроме нас, не имеет никакого права на этот дом.
— Нет, я не покупал никакой краденой бумаги. Дом достался мне честным образом, и я со своей стороны считаю, что он принадлежит только мне одному. Вот мой совет: признайте справедливость моих слов и примиритесь с тем, что случилось. А отцу вашему, тюнагону, сообщите, что я дам ему возможность самым внимательным образом рассмотреть эту бумагу.
И прекратив разговор, Митиери встал и ушел во внутренние покои с ребенком на руках. Кагэдзуми вернулся к отцу ни с чем, опечаленный.
Отикубо слышала весь разговор от слова до слова.
— Так, значит, они хотели сейчас переехать в Сандзедоно! Подумают еще, что это я преследую их своей злобой. Сколько лет мой отец отстраивал этот дом заново, сколько принял хлопот и расходов, и вдруг в последнюю минуту силой воспрепятствовать его переезду! Как он, должно быть, огорчен! Доставлять горе своим родителям — страшный грех. Мало того, что я не могу заботиться ни об отце, ни о матери, но из-за меня их мучат, преследуют, вот что мне горько! Уж это, наверное, Акоги все придумала…
Сердце Отикубо разрывалось от жалости к своим родным.
— Пусть даже лучшего отца, чем твой, нет во всем поднебесном мире, — сказал ей Митиери, — но какой простак позволит отнять у себя дом? Твоего отца обидели? Верно, но ты сможешь потом теплыми дочерними заботами искупить этот грех. Если ты не хочешь переезжать в Сандзедоно, так я все равно перееду туда один вместе с твоей женской свитой. Раз уж я затеял это дело, то бросить его на полдороге было бы глупо. Ты хочешь подарить дворец Сандзедоно своему отцу? Хорошо, подари после того, как месть моя будет завершена и ты встретишься с ним лицом к лицу.
Отикубо поневоле умолкла.
Вернувшись домой, Кагэдзуми рассказал обо всем тюнагону.
— Дальше настаивать бесполезно. Как ни унизительно для нас, что мы не смогли отстоять паше право на этот дом, но придется от него отступиться. Я говорил с эмон-но нами о таком важном для нас деле, а он в это время держал на коленях хорошенького мальчика, своего сьнка, и играл с ним и мои доводы пропускал мимо ушей. Потом отказал мне наотрез и ушел в дом. Левый министр, его отец, только твердил: «Не знаю ничего. У моего сына бумага на владение домом, значит, он прав». И там я тоже не добился успеха. Почему в свое время мы не взяли себе на хранение эту злосчастную бумагу? Эмон-но ками собирается переехать сегодня же вечером. Приготовления в самом разгаре, только и слышно, каких слуг возьмут с собой, в каких экипажах поедут…
Слушая этот рассказ, тюнагон невзвидел света от огорчения.
— Мать Отикубо отдала на смертном одре эту бумагу своей дочери, а я по беспечности совсем забыл о ней. Подумать только, что из-за этой небрежности мы потеряли такой прекрасный дом! Какие же тут могут быть сомнения — конечно, он купил у кого-то эту бумагу, потому так уверенно и действует. Люди будут над нами смеяться. Если бы я даже пожаловался самому государю, никакого толку не вышло бы, ведь эмон-но ками сейчас в большом фаворе при дворе. Кто нас рассудит, если он выдаст черное за белое? Жаль мне, что я извел столько денег напрасно… Злосчастный я человек, во всем мне неудача, одна беда за другой так и сыплются на мою голову…
Тюнагон грустно задумался, уставив глаза в небо.
Перед тем как переехать в Сандзедоно, Митиери подарил каждой даме из свиты своей жены по новому великолепному наряду. Все они очень обрадовались тому, что за недолгий срок своей службы получили возможность одеться по последней моде.
Тюнагон прислал людей с просьбой вернуть ему хотя бы утварь и вещи, но никого не велено было впускать в ворота. При этом известии Китаноката всплеснула руками от ярости.
— Этот эмон-но ками — наш злейший враг. Он мне всю душу истерзал, проклятый!
