и мацы и готовьте, постоянно помешивая, около 4 минут либо пока не поджарится яйцо и не образуются хрустящие кусочки.
Положите на тарелки и немедленно подавайте.
Рассчитано на 2 порции.
— Брайан говорил с ними, — заметила я. — Когда газетчики ему позвонили, у него хватило смелости признать, что эти письма он сам и сочинил. Я далее зауважала его за это.
— Как думаешь, кто послал им письма? — спросила она.
— Да кто угодно, — ответила я. — Какая разница, кто? По крайней мере, Уоррен за меня заступился. По словам «Пост», Уоррен сказал, что Брайан «абсолютно неправ».
— Думаю, ты узнаешь, насколько он искренен, — сказала Кэрол.
— Это как? — спросила я.
— Ты ведь собираешься пойти сегодня с Монторио на ленч?
— Да, — ответила я.
— Если он откажется, дела твои плохи.
— А если нет?
— Куда вы идете?
— В «Каравеллу», — сказала я.
— Если он все еще хочет пойти, — сказала Кэрол, — у тебя все в порядке. Это место очень публично, а он обращает внимание на свой социальный статус. Он не захочет, чтобы его видели с человеком, который вот-вот потеряет работу.
Все утро я ждала звонка от Джона. Думала, что он отменит ленч. Этого не произошло. По дороге в ресторан он даже не упомянул «Шестую страницу». Но я почувствовала, как напряглись его мышцы, когда мы вошли в зал и глаза всех присутствующих обратились на нас. Владелец ресторана, маленький человек с добрым лицом, напоминавший мне шотландского пони, рысцой подбежал поприветствовать Джона. В зале наступила тишина. Ресторатор вел нас к столу мимо череды алых банкеток. В очаровательной комнате, похожей на шкатулку с драгоценностями, моему воображению вдруг представилась сцена из кино: Жижи входит в «Максим»,[70] и движение в кадре замирает. Затем она улыбается, идет вперед, и действие возобновляется. Господин Жамме подвел нас к столу, мы с Джоном уселись, и в ресторане снова стало шумно. Мы уютно завернулись в звуковой кокон.
Заметки: «Каравелла», 9/24/1996, ленч с Джоном Монторио.
Это замечательное место для разговоров, публичное и приватное в одно и то же время. Когда сидишь рядом с кем-то на банкетке, кажется, будто ты на сцене: все видят друг друга, всем хочется драмы. Волнующее ощущение. С другой стороны, приходится крутить головой, чтобы видеть собеседника. К концу трапезы я чувствую себя гусыней со свернутой шеей.
Твердая цена — 36 долларов за ленч — неплохая сумма, если не заказывать вина. Мы не заказываем. Запиваем еду водой. Ленч обходится нам примерно в 100 долларов вместе с чаевыми.
Джон начинает с фуа-гра с яблочным гарниром. Сказочное блюдо. (Надо бы выяснить, где Рено добывает гусиную печень. Она во всех отношениях лучше той, что можно найти в Хадсон-Вэлли.[71]) Рено приготовил ее так, что снаружи на печени корочка, а стоит раскусить, как рот наполняется нежнейшей мякотью. Яблоки представляют резкий контраст: они кисло- сладкие, но, в отличие от печени, сопротивляются зубам. Чудесно!
Я начинаю с кнелей из щуки, потому что сегодня мне вздумалось потакать своим желаниям, а кнели я очень люблю. Редкие рестораны готовят такие эфирные шарики — союз воздуха и океана — и еще более редкие делают это по всем правилам. Насколько я знаю, они выплыли из кухни «Каравеллы», после того как Джон Кеннеди повадился ходить сюда со своими друзьями, и с тех пор не изменились. Это — поразительное первое блюдо, такое большое, сытное. Можно с уверенностью сказать, что и продолжение обеда не разочарует, но я не могу отказаться от кнелей. Представьте себе, какими чудесными они были до изобретения кухонного процессора. Первая проба — я ощущаю вкус омара, щуки, масла… мякоть растворяется и исчезает, во рту не остается ничего, кроме воспоминаний. Откусываю еще и еще, и мир исчезает.
— Вы даже выглядите иначе, — говорит Джон, и я понимаю, что чудо свершилось: я плыву на облаках вкуса.
Прекрасное ощущение.
К сожалению, вскоре шлепаюсь на землю. Виной тому овощные равиоли. Когда я их заказала, официант дал понять, что это не лучший выбор. Сделал это мастерски: он не произнес ни звука, но лицо его помрачнело, плечи опустились, а улыбчивый энтузиазм, которым он приветствовал заказ Джона (тот просил подать ему телячью ногу) полностью исчез. Я решила проигнорировать его предупреждение. Официант так расстроился, что французский акцент его стал очень заметен.
— Там ведь одни овощи.
По тону его голоса нетрудно было догадаться, какого низкого мнения он об овощах.
На это я глупо ответила:
— Но я люблю овощи.
Он пожал плечами, как человек, сделавший все, что от него зависит.
И все же он не удержался, когда я заказала на десерт конфит из помидоров. Он воскликнул:
— Может, вы лучше возьмете вкусное суфле?
И снова я глупо проигнорировала его предложение. Считаю, что заслужила ужасное порождение здешней кухни из помидоров с имбирем. Оно было украшено жюльеном из базилика и уложено на подушку из фенхеля, с безвкусной айвой наверху. Все это так напоминало овощные равиоли, что, если бы блюда поменяли местами, я возможно, этого даже бы не заметила. Джон благоразумно заказал щербеты: бальзам из черной смородины (освежающий), кокосовый (слишком сладкий) и грушевый (превосходный).
Они меня узнали? Возможно: уж слишком хорошее обслуживание. Я вдруг вспомнила, как несколько лет назад Джо Баум говорил, когда я брала у него интервью по случаю открытия «Радужной комнаты»,[72] что он всегда дает своим работникам инструкции: как вести себя, когда в ресторане находится критик. «Главное, — сказал он, — нужно, чтобы обслуживание проходило на высшем уровне для всех клиентов». Я посмотрела направо: и в самом деле, метрдотель любезно беседует с седовласой женщиной в розовом костюме от Шанель и в облаке гардеиий.
— Да, мадам, у утки поджаристая корочка. Да, мадам, мы будем счастливы приготовить вам эту утку и подать половину, как вы и просите. Вторую половину я съем сам.
Он весело смеется, и ее рубины благодарно сверкают.
Слева от меня он вмешивается в разговор двух джентльменов, занятых рассказами об издательском бизнесе пятидесятилетней давности. Он предлагает им вместо простого салата из зеленого горошка взять холодную спаржу. Джентльмен ест и, вздыхая, вспоминает садовника своего дедушки. Насколько я могу судить, все посетители весьма довольны.
И даже мы. Джон забывает об обычной сдержанности и дает понять, что одобряет мою работу. Ни разу не упоминает Брайана, при этом чрезвычайно любезен и всячески подчеркивает, что я — уважаемый член семьи «Таймс». Он цепляет на вилку куски телятины — тонкие, розовые — и спагетти сквош, смешанные с цуккини (вкусное, но странное сочетание), он далее говорит, что прошлой ночью видел во сне Майкла. Будто бы они с ним оседлали гигантских шмелей и расстреливали врагов из пулеметов.
— Тра-та-та, бум! — сказал он, целясь в даму в розовых гардениях.
Она подскочила. Кажется, такую историю невозможно придумать. А может, все-таки выдумал? Уж слишком очевидным был намек.
На улице Джон спросил:
— Как думаете, вас узнали?
Я сказала, что это весьма вероятно и что Бренда получила здесь боевое крещение. Он сказал, что хотел бы прийти со мной в ресторан, когда я буду в чужом обличье. Я сказала, что как-нибудь это устрою. Я лгала: он ни за что не увидит Бренду.
