Они долго целовались на платформе, заодно Питер Дэвис трепал Грейси по загривку. За десять минут, что они ждали Сариного поезда, к ней подошли десять самцов и поклонились. Трое из них умудрились сделать это одновременно, несколько раз пробежав мимо Сары взад-вперед, размахивая журналами и газетами и указывая, что они готовы спариться.
— Я был бы рад, если бы дала кому-нибудь из них, дорогая моя, — показал преподобный. — Кто знает, вдруг тебе понравится.
— Нет, Питер, раз уж я не могу иметь ни вас, ни Саймона, то в эту течку ни с кем больше спариваться не буду. И уж конечно я не дам шимпанзе, который думает, что ухаживать и охаживать себя по башке журналом «Персональный компьютер» — одно и то же.
Они снова обнялись. Подполз поезд. Сара впрыгнула в вагон и уселась у окна, карликовая пони уютно устроилась на соседнем кресле, накрытая попоной. Состав тронулся, Сара проводила взглядом платформу, где пожилой священник опустился на скамейку и принялся извлекать из шерсти в паху ее подсыхающую влагалищную смазку. На его седеющей морде красовалось выражение томления, даже не плотского, а скорее духовного.
И все-таки, несмотря на свой гордый отказ принимать родительский совет и откровенный обмен жестами с преподобным, — впрочем, нельзя забывать, что он уже много лет второй самец у Пизенхьюмов, то есть по сути тоже ее родитель, — Сара, едва очутившись в одиночестве, снова глубоко задумалась о том, что стряслось с Саймоном и не надо ли воспринимать это как знак, что им пора расстаться.
Пока Сара гостила у родителей, объем необычной корреспонденции, которой обменивались обитатель палаты номер шесть отделения Гаф и старший врач того же отделения, многократно увеличился. Д-р Боуэн продолжала задавать своему трудному, хотя и талантливому пациенту вопросы о том, что его беспокоит, а он в ответ продолжал посылать ей записки, содержание которых рисовало столь странную клиническую картину, что порой психиатр сомневалась — кто страдает от психоза, Саймон Дайкс или же, наоборот, она сама.
— Когда Вы утверждаете, что Вы «человек», что Вы имеете в виду?
— Я — представитель человеческого рода. По-латыни вид называется Человек разумный, или Человек прямоходящий, вроде того. Почему вы задаете мне эти вопросы, Вы же сама человек?
— Нет, я шимпанзе, и Вы тоже. Вы не человек. Люди — это грубые животные, которые водятся только в Экваториальной Африке. В Европе в неволе живет известное количество людей, но в основном на них ставят эксперименты. Люди не умеют ни пользоваться знаками, ни издавать осмысленные вокализации, а уж писать — и подавно. Вы умеете писать, именно поэтому я и могу быть совершенно уверена, что Вы не человек. Кроме того, у людей практически нет шерстяного покрова. А у Вас, если мне, как Вашему врачу, позволено так показать, весьма привлекательная шерстка.
— Я — человек, потому что родился человеком. Боже мой! Просто не верится, что я сам это пишу. Знаете, я думаю, что все это — часть моего психоза, все эти бумажки, что я вам пишу в ответ на ваши идиотские вопросы. Где Сара? Почему вы не даете ей навестить меня? Или свяжитесь с моим агентом, Джорджем Левинсоном. Они оба люди, как и я.
— И Сара, и Джордж уже неоднократно Вас навещали. Они, как и все существа в этом мире, которых приятно называть разумными, — тоже шимпанзе. Я понимаю Ваш страх, Саймон, и Ваше замешательство, но Вам придется признать, что с Вами что-то не так. Я полагаю, в Вашем мозгу имеются какие-то органические нарушения. Если Вы позволите мне и моим коллегам подвергнуть Вас кое-каким неврологическим тестам и провести ряд других исследований, то, возможно, мы сумеем понять, так это или нет, и, соответственно, найти способ помочь Вам.
И так далее, и тому подобное. Всякий раз обмен письмами вроде бы успешно завершался и Саймон соглашался впустить д-ра Боуэн к себе в палату для жестикуляции морд-а-морд; но едва она входила в палату, как у пациента снова случался приступ животного страха и он падал без чувств, приходя в то же самое состояние, в каком и был госпитализирован. И все начиналось сначала.
— «ХууууГрааа», — нежнее нежного вокализировала Джейн у двери, бочком вползая в проем. Сгорбленный самец сидел к ней спиной, выглядело это откровенно жалко, вся его поза служила одним большим знаком «у меня болезнь Паркинсона». Воздух был пропитан отчаянием, психиатр втягивала его носом и чувствовала на языке.
— «Х-хуууу?» — вокализировал Саймон, демонстрируя тем самым, что прекрасно понимает: со стороны двери к нему обращается именно Джейн. Удостоверившись в этом, д-р Боуэн опять же бочком подчетверенькивала к нему и очень осторожно начинала барабанить художнику по спине, одновременно чистя его и сопя:
— Не бойся, Саймон, я здесь, чтобы помочь тебе, вот я сейчас тебя почищу.
Всякий раз это было началом конца — секунду-другую пациент терпел чистку, но затем, едва только поворачивал голову и встречался с Джейн глазами, взвывал:
— «Вррррааааа!» Пошла вон! Пошла вон, пошла вон, пошла вон! — Он вскакивал на лапы и забивался в угол палаты, скуля и хныча, его пальцам едва удавалось показать ей, куда он советует ей отправляться.
Поначалу Боуэн четко придерживалась инструкций, которые сама же выдала персоналу отделения. Она не трепала дружески Саймона по загривку, а равно не чистила его, что тоже должно было бы его успокоить — успокаивало же это других шимпанзе в отделении. Но постепенно ее терпение тончало — реакция Саймона оставалась такой же ненормальной, он совершенно не желал идти на контакт, и теперь, едва только художник начинал жаться в угол, Боуэн легонько била его по морде. Но и это ни к чему не привело, если не считать дурацких обвинений в надругательствах и мучениях, которые появлялись в его письмах после таких эпизодов.
— «ХууууГраааа!» — пробарабанила Боуэн по двери кабинета Уотли и ворвалась туда одним прыжком, обрушив на голову начальника лавину Дайксовых записочек. Две-три минуты она продолжала демонстрировать свое недовольство, бомбардируя консультанта книгами, извлекаемыми одна за другой из стоявших у него в кабинете шкафов.
— «Хуууу-хуууу-хуууу» Джейн, как все это понимать? Ты что, решила устроить у нас тут переворот, революцию «хууууу»? — замахал Уотли, складывая пальцы в перерывах между отражением одной книжки и подлетом следующей.
— «ХууууГраааа!» Как это понимать?! А вот так вот и понимать, Уотли! Мы топчемся на месте. Я каждый день шлю вам отчеты о своей переписке с Дайксом, а вы, насколько я могу судить, ничего в этой связи не делаете.
— Да, но что же я могу сделать-то «хууууу»? Вы, кажется, не в состоянии ему помочь. Даже диагноз поставить не сумели. Все, что мы имеем по сравнению с началом предыдущей недели, — это два блокнота белиберды, один за авторством Дайкса, про то, что на планете Земля живут люди, другой — за вашим, про то, как все устроено на самом деле. Мне кажется, во всем этом нет ни грана психиатрии «хууууу».
— Возможно, здесь-то и зарыта карликовая пони.
— Я не понимаю.
— Возможно, нам нужно придумать какой-то другой подход к Дайксу. Уотли, мы обязаны что-то сделать.
Консультант выполз из-за стола, под которым прятался, и подчетверенькал к Боуэн.
— «ХууууГрааа», вот что, Джейн, полагаю, раз мы не можем заставить нашего шимпанзе передумать, то пусть воображает себя человеком и все такое. Ведь у вас нет никаких свежих идей. Да, вы сумели довольно точно установить степень его «хиии-хииии-хииии» «человечности», но идей-то у вас больше не стало?
В следующий миг Уотли пережил шок — д-р Боуэн начала чистить его в паху, чистить весьма фривольно, а затем, и это был еще больший шок, начала играть с начальником в спаривание, хотя и с силой подчеркивала каждым движением, что это только игра.
— У нас остался еще один шанс «чапп-чапп», Уотли, — пробарабанила она где-то у него в подбрюшье.
