И все-таки мне все время казалось — Семенец ведет себя странно.
Вдруг ни с того ни с сего он начинал лебезить передо мной.
Иногда приглашал отдохнуть в его каюте — приглашал довольно настойчиво. Я сидел на узкой койке, упершись ногами в переборку, и разглядывал стены — все они были увешаны фотографиями траулеров, наверное, тех, на которых плавал Семенец. В каюте была только складная койка и металлический секретер со множеством отделений. Секретер был принайтовлен к переборке под иллюминатором.
Я долго не мог понять — почему Семенец приглашает меня в каюту.
Галиев, траловый мастер, был совсем другим. Казалось, ничто вокруг его не касается. Он всегда был неизменно спокоен. Лицо Галиева, красивое, по-восточному округлое, всегда казалось мне блаженно- ленивым. Увидев меня, Галиев обычно крепко встряхивал мою руку, почти вплотную заглядывал в глаза. И, жмурясь, сонно говорил всегда одну и ту же фразу:
— Привет, маэстрочко. Привет, привет, маэстрочко.
Тяжелее остального давалось мне то, что называлось в инструкциях «работой с общественностью».
Прежде всего — злополучные лекции. Мне приходилось их читать. Даже привлекать помощников.
Первым общественным инспектором, которого лично мне удалось привлечь к работе, оказался директор кинотеатра Прудкин.
Штат Прудкина состоял всего из двух человек — киномеханика, который был одновременно кассиром, и подсобного рабочего.
Прудкин был круглоглазый, сухощавый, с пухлыми губами, над которыми висели моржовые усы. В модном костюме, в ярком галстуке, с набриолиненной прядью волос, тщательно уложенной на преждевременной лысине, он встретил меня в своем кабинете в один из первых дней.
Я должен был читать лекцию и пришел в кинотеатр договариваться о помещении.
Прудкин тут же перешел на «ты». Он говорил скороговоркой, короткими фразами, почти ни разу не дав мне ответить:
— Володя? Леня. Оч-хор. Лады. Тут меня зовут Леонтий Савельич. Но это — заметано. Рижанин? Питерский? Нежно обнимаю.
— Я насчет помещения. Надо прочесть лекцию.
Он секунду разглядывал меня в упор.
— Лекция? О чем разговор. На? тебе — хочешь ключ? Бери ключ. Бери, бери. Лады. Заходи в любое время. Читай свою лекцию. Только не придут. Вот отруби палец. Нет — ящик коньяку с меня. Не придут. Ну, человека три придет, и — нежно обнимаю. Подожди. Тебе общественность? Хочешь, я у тебя буду общественным инспектором? Нет, извини, Володя. Нежно обнимаю. Скажи — хочешь или нет? Не тяни. Не гоняй порожняк. Хочешь, чтобы у тебя был полный зал на всех лекциях? Бери в общественные. Мы так. Мы пускаем «Семерку». А перед ней — лекция. Тема? Нет, ты тему скажи, потому афишу я должен заказать. Художнику закажем. Учти. Заметано. Ну-ка, дай блокнот. Что там у тебя? «Охрана рыбных запасов». Так. Не пойдет. И это — «Борьба общественности» — не пойдет. Ага, вот. «А что сделал ты?» Нежно обнимаю. Текст: сегодня лекция: «А что сделал ты?» После лекции — худ. кэ-фэ «Великолепная семерка». Мысль. Давай, давай. Выписывай удостоверение. В общественные. И будет мильон человек.
Действительно, на первой моей лекции зал был набит битком.
Голубев. Он шел мимо меня, пошатываясь. Глупо икнул, когда заметил. Он видел, что я иду на причал.
На полпути к причалу я вспомнил, что забыл ключ от замка, которым запиралась швартовая цепь. Вернулся, решил заглянуть в кинотеатр.
Я опять увидел Голубева. Он что-то строгал в зале и был совершенно трезв.
Значит, он зачем-то прикидывался пьяным?
Прудкин.
За болтливостью его был скрыт расчет. Он был холоден, спокоен. Внутри. А снаружи прикрывал спокойствие и расчет болтливостью.
Я спрашивал себя — почему тот, кто давно и прочно внедрился и сидит здесь, должен обязательно держаться в тени? Почему он не может быть именно таким, как Прудкин? Именно таким — болтливым, расторопным? Обычным пробивным киножучком?
Наконец, последний, кого я подозревал, был траловый мастер Галиев.
Еще двое вызывали особое внимание. Колхозный повар Куркин и учитель рисования Терехов.
Я уже не один раз видел Терехова, прогуливающегося по набережной.
И особенно часто — около киоска Союзпечати.
Однажды, когда мы патрулировали побережье у запретзоны, я рассказал о своих подозрениях Васильченко. Тот выслушал меня молча. Показал рукой, что хочет взять штурвал.
— Ты должен был через это пройти.
Он по своему обыкновению помедлил.
Я следил, как катер режет волну. Висят в стороне, следуя рядом с нами, чайки. Что значит «должен был через это пройти»?
— Я тоже сначала подозревал всех. Не удивляйся. Прудкина — потому что он часто и, так сказать, законно ездит в город.
Васильченко подождал, что скажу я. Но я предпочел промолчать.
— Еще потому, что у него есть обыкновение часто прятать вещи в камеру хранения. Без всякого на то основания. Ведь ты обратил на это внимание?
— Обратил, — стараясь не глядеть на Васильченко, признался я. Я чувствовал себя довольно глупо.
— Знаю все это. Спрячет рюкзак дня на два. Уедет. Потом возьмет.
— Это просто так?
— Ну что ж. Я думаю, это либо левые фильмы, либо «товар». Шмотки. Часто ты это за ним замечал?
— Три раза, — помедлив, признался я.
— Три раза, — Васильченко сделал вид, что ему необходимо переложить курс. Это из чувства такта.
— Последний раз — на неделю, — сказал я, чувствуя неловкость и досаду.
— Может быть, на этот раз он что-то из нового достал? Для плана. Что там у нас анонсировано?
Я не ответил.
— Кажется, «Когда тебя нет»?
— «Когда тебя нет».
Васильченко поправил капюшон.
— Ладно, хорошо. Прудкина я снимаю.
— Что дальше у тебя? Галиев?
— Галиев.
— Так, Галиев. Это потому, что он входит в число тех, кто приехал три года назад. Так?
— Не совсем. Но в общем, и поэтому.
— Что еще? Ты встречал его на катере за банкой? У Малых Бакланов?
— Ты сам говорил, что знаешь всех браконьеров наперечет. Я его ловил там пять раз. С сухими сетями.
— Извини, Володя. Я забыл тебя предупредить.
— О чем?
— Ты знаешь, что у Галиева сейчас роман?
— Роман?
— Грубо говоря — связь. Ну, связь, роман, называй, как хочешь.
