Озеро было довольно большим. Чистая вода, блестевшая сейчас как зеркало, тянулась километра на два. Еще около километра, подступая к нашему мотоциклу, шла отмель, усеянная валунами и песчаными наносами.
Васильченко подошел к берегу.
— Хорошо здесь.
Я подумал — он чем-то напоминает медведя. Такой же кряжистый, сутулый. И все-таки я не мог отделаться от мысли — что-то в нем не внушает мне доверия.
Васильченко зашел в сруб. Пригнулся, хлюпая сапогами. Свистнул.
— Грязь. Окна выбиты. Да. Порядки.
Он вернулся.
— Насчет Терехова. Ты ведь жаждал близкого знакомства. Он как раз сегодня поехал в город. Кажется, еще не вернулся. Но если вернется, на вечерний клев заявится именно сюда. На Щучье. Так что завтра у тебя будет повод.
Утром я подъехал к палисаднику Зиброва. Коротко протрещал мотоциклом. Через несколько минут дверь открылась. Заспанный Зибров вышел на крыльцо.
— Потише нельзя трещать? Доброе утро.
— Гена, извини.
— Все семейство разбудишь, — он пошел к калитке, на ходу застегивая китель. — Володя, можно тебя на минутку?
Мы отошли.
— Что случилось?
— Знаешь, что сейчас пеленгаторная служба района в готовности «раз»?
— Не сообщай уже известное.
— Года три уже какой-то передатчик выходит в эфир у Янтарного. Вторая станция за Рыбачьим. Засечь его никак не могут. Работает сверхнаправленно. Но главное — все время на движущемся объекте. Может быть, на электричке. Искали его в Янтарном. Начинал он работать всегда там, продвигаясь то в сторону Риги, то обратно. Потом выходил с перерывами по всей линии. Мне пришло в голову — что, если кто-то из наших?
— Любитель — в электричке?
— Ты вот лучше скажи — выезжал кто-нибудь вчера из поселка?
— Калнинь выезжал, — сказал я. — Сорвался как бешеный.
— Это на него похоже. Я вот, например, знаю, что знакомая твоя, Саша Дементьева, с Никитой ездила в Ригу. Галиев ездил. Прудкин мог, потому что его не было в поселке. Все. А передатчик этот утречком попиликал. Пеленгаторщики взяли его в клещи, попробовали довести до Рыбачьего — ушел.
— Это было до одиннадцати?
— Думаешь о Терехове? Не знаю. Электричка с Тереховым ушла в одиннадцать, а передачу засекли около двенадцати.
Я прошел мимо двух палисадников. Остановился.
Дом Терехова стоял чуть на отшибе, ломая ровную линию за густыми зарослями бузины и дикой вишни. Во дворе были две калитки. Одна, у фасада за этими зарослями, была главной. Вторая, маленькая, вела во двор с задней части участка. Эта часть выходила к густой сосновой роще, тянущейся до самого берега — как раз до места, где начинался поселковый парк.
Я увидел движущийся локоть, торчащий из обсаженной кустами беседки. Ветки кустов сейчас были голыми, и рука отчетливо выступала в просветах кустов. По движению локтя я понял — Терехов рисует.
Интересно, заметил ли Терехов, что я подошел.
Дом Терехова — большой, деревянный, с широкой застекленной верандой. На чердаке — маленькая комната с балконом. Метрах в десяти от дома — хорошо выкрашенный дощатый сарай.
В отличие от сарая сам дом выглядел довольно запущенным. Краска на жестяной кровле давно сошла, кровля во многих местах проржавела.
Если человек выкрасил сарай, почему он не мог начать с дома?
Впрочем, может быть, все это не имеет никакого значения.
Я кашлянул, постучал в калитку. Через несколько секунд выглянул Терехов.
На вид ему было за пятьдесят. Глаза Терехова, голубые, глубоко запавшие, были спокойными, взгляд — неторопливым. Он смотрел на меня так, будто я был пустым местом. У него были довольно длинные седые волосы, лицо казалось жестким, верхняя губа по-особому поджималась.
— Извините, Вячеслав Константинович.
— А, рыбнадзор, — суховатым, стелящимся голосом сказал он. Поморщился. Оглянулся на рисунок. Снова повернулся ко мне.
— Чем могу служить?
— Меня зовут Владимир Мартынов.
— Терехов. Думаю, вы об этом знаете и так.
— Да. Я много о вас слышал.
— Если вас интересуют сети — они в сарае.
Я почти физически ощущал неприязнь Терехова. Она была во всем — в манере говорить, в интонациях. У него было странное умение вызывать раздражение, почти бешенство. Я подумал — наверное, он вызывает такое раздражение не только у меня.
— Не совсем, — сказал я. — Сети — повод. Мне говорили о ваших работах.
— Ах, о работах, — он повернулся и снова стал рисовать.
Он рисовал долго. Я понял — он не собирается ко мне оборачиваться. Я почувствовал холодную злость. Просто наглый тип. Больше ничего.
— Вячеслав Константинович, я мешаю?
— Мешаете. И очень.
— Тогда все-таки позвольте посмотреть сети.
— Я сказал вам — они в сарае. И побыстрей.
— Вы... — я помедлил. Нет, я говорю не то. Надо быть спокойным. Абсолютно спокойным. Не обращать никакого внимания на его тон.
— Что — вы?
— Я в самом деле много слышал о ваших работах. Я не пишу. Но мне хотелось бы их посмотреть.
— А вежливости вас не учили, юноша?
— Я думаю, вы сейчас просто в плохом настроении.
— Я работаю, юноша. Вы можете понять — работаю? Настроение мое здесь ни при чем.
Терехов нагнулся вплотную к ватману. Я услышал, как он тихо поет про себя: «Настроение, настроение...»
Допустим, он ведет себя так нарочно.
Но почему я не могу понять, маска это или нет? Почему? Что-то мешает мне.
Вот в чем дело. Дело в раздражении, которое он во мне вызывает.
— Я попробую еще к вам зайти.
— Как угодно. Насчет сетей — всегда прошу.
Терехов буркнул это, не оборачиваясь.
Уходя, я увидел — сарай окрашен только наполовину. Эта нелепость, окрашенный наполовину сарай, только подтверждала для меня все остальное.
Я подробно рассказал Васильченко о визите к Терехову.
Честно говоря, я уже привык, что Васильченко никогда не торопится что-то решать. Привык к его спокойствию и к обстоятельной въедливости.
Он никак не выразил своего отношения к разговору с Тереховым. Промолчал. Но я понял — именно это означает, что Терехов интересует Васильченко ничуть не меньше, чем меня самого.
