не звучали вовсе, или все их звучание сводилось к тарабарскому шепоту, шелесту, свисту, рождая в результате то глубокое внутреннее умственное косноязычие, которое и было самым обычным состоянием его ума. И это состояние совершенно его не настораживало, не удивляло, не расстраивало, не раздражало. Может быть, он о нем даже и не подозревал. Может быть. Во всяком случае, куда больше переживаний доставляло ему разглядывание самого себя в зеркале.
«Это очень важно», – думалось ему тремя словами или, как уже говорилось, звучало в нем, вот именно, звучало в нем тремя словами относительно всего этого разглядывания, и еще ему представлялось, что, уяснив для себя пользу такого разглядывания, он тем самым сделал свое маленькое открытие. А мысли относительно этого открытия приходили к нему в неясно мычащих словесных формах, будто за толстой стенкой ссорились соседи и все было как бы слышно, но ничего нельзя было разобрать.
Это открытие случилось, когда он всерьез занялся голоданием, похуданием и дыханием.
Это все произошло от любви. От большой человеческой любви к себе.
«Человек должен, прежде всего, любить себя, свое тело, свой опорно-двигательный аппарат, должен любить, лелеять и холить, должен нежно к себе относиться и к каждому своему прыщику должен подходить крайне серьезно, иначе какой он человек», – так ему представлялось в тех же невразумительных формах.
«Отраженное в зеркале «я», с видимыми успехами в сторону омоложения, предоставляет человеку такую возможность: относиться к самому себе, а уж если к самому себе, то и к окружающим, лучше, честнее; и потом, насколько голым человек в зеркале беззащитнее, трогательнее, а значит, насколько он красивее, гармоничнее, слитнее с природой», – так ему это все виделось. (Он на секунду задумался о том, подходит ли в данном случае слово «слитнее», решил что подходит, и продолжил сразу же с прерванного места).
«От этого радостней жить. Да, именно радостней. А человек создан для радости и слитности (м-м…). Нудизм – это и есть ощущение радостной священной слитности! С природой! Ведь голый человек, в сущности, и не гол вовсе. Ну, то есть он гол, конечно, но он не оскорбителен. Вот! Он не оскорбителен. Для природы», – думал он, все обретая и обретая уверенность в себе.
Да простит меня мой дорогой читатель, мне все время хочется сказать, что наш герои думает. Хотя, конечно, это не совсем так и поэтому мне все время приходится, памятуя об этом, оговариваться.
Конечно же, в голове, скажем так, у него, ведь это о нем идет речь, как мы уже говорили, эпизодически что-то все-таки возникает, не без того, но это «что-то» мыслью там или думаньем пока назвать никак нельзя.
Мыслить может, конечно, и тут вы со мной согласитесь, я полагаю, только человек свободный, освобожденный силой различных жизненных обстоятельств, которыми он умудряется, естественно, вполне управлять, свободный от всех своих бед, забот или там обязательств, или же совершенно несвободный человек, что в сущности одно и то же, в силу подобных же обстоятельств посаженный в метафизическую коробку, в некую банку, в этакий сосуд, в конце концов в бидон, а, скорее всего на цепь, то есть в четыре стены, но отгороженный, но защищенный этими преградами и стенами от людей и мирской суеты – монах, говоря высокопарно, проще говоря, солдат, а вообще говоря, может быть даже преступник.
Представь себе, мой дорогой читатель, если ты все еще можешь себе что-либо занятное представить, что ты находишься на его месте.
Представь, пожалуйста, что тебе никуда не надо нестись, сломя голову, что тебе ничего не нужно делать, предпринимать, приподнимать, ни о ком не надо заботиться, никого не надо растить, что нужно только сидеть и мыслить. Ну, вообрази себе подобную почти невообразимую ситуацию, и ты увидишь, как даже с воображаемым прекращением всякого действия, всякого мельтешения, твоего ли, или по твоему поводу, вокруг тебя в конце концов установится пустота – совершеннейшая, абсолютнейшая, пугающая пустота. Может быть, это и есть пустота предмыслия. Может быть.
Она не состоит из капелек или бусинок, икринок или попросту из корпускул, нет – ее главная черта не состоять из чего-то, а сминаться, втягиваться, исчезать.
Это, в сущности, похоже на то, как ребенок, засыпая, оставшись один в комнате, начинает тереть глаза и видит синие и красные жилки, круги, понимает, что он уже не один, и ему уже совсем не страшно, так как за эти прожилки, сверкающие нити можно зацепиться.
И все-таки! О, как хочется бежать! Как хочется вскочить, хватиться за голову и что-нибудь совершить, может быть, заорать или умчаться куда-то. По крайней мере, включить свет.
Может быть, это и есть состояние предмыслия, а то, что в нем наблюдается, вероятнее всего и есть момент появления мысли, тот самый момент, когда она вроде бы уже имеется в наличии, но все еще не твоя, так как находится вне тебя (но, безусловно, это «вне» означает лишь то, что находится за пределами твоего умственного средоточия).
И если это так, то как оно невыносимо – это состояние, как оно нестерпимо, когда ты еще не понимаешь, что возникновение в тебе жгучего желания совершать движения, действия, означает всего лишь то, что подспудно ты боишься мысли, ты страшишься даже ее слабого нарождения, такого диковатого, всякий раз непривычного, ведь ты как бы заранее в ужасе от ее возможного изначального вида, ты боишься ее, этой не обращенной пока на тебя силы. Она словно неведомое тебе насекомое, а, может быть, и полу- растение, и появившись из ничего, она начинает овладевать, захватывать, заполнять близлежащее пространство, а потом овладев им и подобравшись поближе, она принимается распоряжаться эфемерным содержанием твоего ума. А ты вскакиваешь, начинаешь метаться, хватаешься то за то, то за это и делаешь неосознанно все, чтоб только не останавливаться и чтоб только не дать ей возможность отыскать к тебе, глупому и замкнутому, отмычку. И начинается преследование, начинается погоня, и ты бежишь, а она за тобой, прихватив с собой и пустоту предмыслия и окружающее специфическое пространство, и, может быть, когда-нибудь тебе станет совершенно ясно, что бежал ты от самого удивительного, дивного, чудного, самого человеческого занятия – от мышления.
Но вот ты зазевался, бедняга, но вот ты остановился, возможно устал, скорее всего присел, и позволил себе самому побыть хоть немного самим собою – этаким человеком, и вот тогда, через какое-то время, взгляд твой смещается, якобы в сторону, и окружающие предметы теряют для тебя свои длительности и смысл, и время прекращает свой, извините, бег, и дыхание твое замедляется, и сам ты отстраняешься от своих собственных стенок, как в какой-то момент можно отстраниться от своей одежды, – и вот тогда-то и появляется мысль, она возникает и не в тебе самом, а как бы в стороне, словно сбоку – чуть правее головы, а, может быть, чуть левее, но устраивается она и в тебе, и вне тебя так по-хозяйски, что ты уже весь в ее власти, и вещи, образы, явления, события, явно и внятно уже переводимые на язык слов, встают перед тобой, и вот устанавливается удивительная точность и ясность, от которой вполне может быть холодно коже.
Но вернемся к нашему Мангушеву, небольшому и, все-таки, милому человеку. Он все еще занят своим нудизмом и своей природой.
И все эти занятия нудизмом и, как мы теперь видим, природой, все эти подглядывания, разглядывания и прислушивания возвращали ему уверенность в себе, количество которой после вчерашних раков существенно уменьшилось.
Мангушев ни с кем не мог поговорить о нудизме и о природе, и обо всех этих открытиях, которые он сделал совсем недавно и вне, и внутри себя, он тоже не мог ни с кем поговорить.
С тетей, – с которой он жил в маленькой двухкомнатной квартире, заставленной старомодным дубовым буфетом, зеленым полудетским раскладывающимся диванчиком с разлетающимися боковинками (где спал он), могучей никелированной несдвигаемой кроватью с удивительно говорливой панцирной сеткой (где спала тетя), в квартире, занавешенной белыми занавесками с рюшами, украшенной двумя павловскими стульями, очень дорогими, поверьте мне, могучим богатырем-шкафом, делящим его комнату на малюсенькую спаленку и как бы кабинет, коврами с оленями, ковриками, безликими половичками и стоящими у стены самопальными полками под дохлые цветы в тухлых горшках, которые он забывал поливать, за что ему выговаривали, – он не мог поговорить.
Был еще книжный шкаф, который вел с Мангушевым тихую смертную войну за жизненное пространство и который Мангушева неизменно одолевал. Были еще книги западных авторов с самозабывающимися
