причастности к чему-то героическому.
18
Понять, что он был не из наших, а из тех, которые сейчас ломились сквозь нашу оборону, можно было и на ощупь.
Жетон на его шее овальный, а не круглый, как у нас. Униформу он нашу нацепил, не знаю, где достал, но про жетон забыл.
Мы катались по земле, били друг друга кулаками, пихали ногами. Мои руки тянулись к его горлу. Он вывернулся, но пальцы мои зацепились за ворот футболки, он дернулся, и футболка порвалась. Тут-то я и увидел жетон. Овальный, как куриное яйцо.
Я не знал, что сержант жив. Что сейчас он попросту наблюдает за нашей возней.
Сколько можно выдержать такой борьбы – пять минут, десять? Сил на большее не хватит. Это только в кино лупят друг друга часами. Мой нож потерялся где-то в полумраке. Один удар ногой, и он вылетел у меня из руки в самом начале схватки. Вдруг я увидел свой нож – его лезвие перед своей грудью. И оно неумолимо приближалось под тяжестью чужого тела.
Неожиданно какая-то сила отбросила навалившегося на меня противника. Я увидел, как сержант саданул его о стену, отбросил в сторону нож.
– Спасибо… – просипел я, с трудом поднимаясь.
Сержант всунул мне в руку пистолет.
– Стреляй! Стреляй, щенок. Смотри же – это вражина.
Он лежал на земле, скрючившись, закрывая голову руками. Я глядел на дуло пистолета.
– Парень, стреляй, говорю. Он тебя не пожалеет.
Я поднял пистолет и выстрелил: раз, второй. Я разрядил всю обойму.
19
Первой они увезли тетку с разбитым лбом. Потом он вернулся, этот парень. На своем джипе, уже без хромого. Еще пара машин со спасателями, врачами. Конечно, в тот день все свои уроки я отменила. После стояла на остановке, ждала автобуса. Передо мной остановился знакомый джип.
– Хотите, я отвезу вас?
– Я забыла спросить там, на дороге, как вас зовут?
Он вытаскивал меня последней через разбитое окно автобуса, меня трясло от страха, нога соскочила, и я упала прямо на него, он не устоял, повалился, я сверху, и даже не спросила, как его зовут.
И сейчас я не раздумывая забралась на сидение рядом с ним, и мы поехали. Он все время что-то говорил, рассказывал про свой трамвай, про дядю-калеку, обещал прокатить меня на трамвае через весь город, уговорить дядю сшить мне платье. Я тоже рассказывала ему про брата, про отца, которого нет среди живых, про своих учеников, тех счастливых, что остались сегодня без уроков. Он притормозил у места аварии. Там строительная бригада выправляла дорожное ограждение. Но я попросила побыстрей уехать с этого места – мне было неприятно вспоминать свой страх.
20
Он разрядил всю обойму – в землю, рядом со мной. Я закрывал голову руками, Каменные крошки били мне в лицо. Черт, я почти оглох на одно ухо. Когда обойма закончилась, я поднял голову. Он стоял надо мной: рука все еще вытянута, лицо окаменевшее. Тот, здоровяк, просунул палец через дырку в униформе, сказал:
– А он не постеснялся, и если бы не броник, то лежал бы вон там в паре с тем у стены. А так синяк…
– Не могу в безоружного… – Голос его дрожал, и я понял, что он не может не только в безоружного – он вообще не может выстрелить в человека.
– А он в тебя безоружного – запросто. Не сомневайся, – подтрунивал здоровяк.
Он отвернулся, достал из кармана обувную щетку, крякнул, как будто от боли, и стал надраивать сапог. А тот все еще стоял надо мной, руку опустил – вот-вот из глаз слезы покатятся. От бессилия. Не воин он, не боец. И тут я разглядел на земле пистолет – камень прикрывал его, была видна лишь рукоятка. Одно движение, и он у меня в руках.
21
Я не пригласила его домой, поступила негостеприимно. Хотя было уже поздно, и возвращаться ему пришлось в темноте. Я сказала, что меня дома ждет брат. Соврала. Он кивнул, как бы говоря, что ничего такого не имел в виду. Однако я знала, что он расстроился. Это было совсем не заметно, но я чувствовала. И понимала. И потому не пригласила его.
22
Сержант ржал, ржал во весь голос. Этот мясник, коновал. Ржал. И тоннель умножал его идиотский смех. А тот все нажимал и нажимал на курок. Пистолет щелкал вхолостую. И я понял, что сержант подбросил пистолет, загнав в него пустую обойму. А потом он швырнул в меня пистолет и, ринувшись вперед, вцепился мне в горло. У меня не хватало сил сбросить его руки, я терял сознание, а сержант все драил свой сапог, как будто ничего рядом с ним не происходило.
23
Я пригласила его в другой раз, когда наше знакомство длилось уже не один день. Под музыку Прокофьева я танцевала пальцами рук по столу. Он улыбался, смотря на невероятные па. Потом, как мог, повторял этот танец на моей обнаженной спине, на ягодицах, бедрах, животе. Пальцы прыгали, эти неловкие, неумелые балерины, а я слышала музыку, теряя контроль над собой, исчезая в ритме вспышек света, бьющейся в жилах крови и учащенного дыхания. А потом, когда он удивленно смотрел на круглый жетон, висящий на стене, мои пальцы танцевали на рукоятке ножа другой танец. Этот жетон сжимала рука моего брата, когда его тело вынесли из тоннеля. Такой же жетон с тем же самым номером LR 6345 висел на шее у того, кого я любила, – он сбросил футболку, танец пальцев перешел в ласки, он входил в меня, шепча и заговаривая, словно знахарь, свое чувство, а жетон бился мне в подбородок, бился словно язык колокола, кричал и взывал, а я ждала, когда он перестанет биться, когда замрет тело, отдавая мне частичку себя.
То, что случилось со мной, могло случиться с кем угодно. Но это произошло со мной. Так устроен мир, в котором каждый миг что-то случается. Со мной ли, с другими.
24
Меня признали вменяемой. По результатам судебно-психиатрической экспертизы. Но они все равно будто не понимают мотива. Не понимают, как я могла убить человека, которого люблю. Как могла убить его в своем доме. Или просто отказываются понимать. Не хотят. Пожимают плечами: немотивированное убийство, негостеприимный поступок, прецедент, который может – и это очевидно – испортить отношения между нашими городами. Случай исключительный, требующий адекватных мер.
И потому меня, Евы Эламер, завтра не будет.
Наталья Землянская
Рыбий бог
Зря я ему это рассказываю. Всё заканчивается ссорой.
– … ты хоть понимаешь, что можно срубить на этом бабла?! – голос говорящего становится шерстяным и хриплым. – Понимаешь?..
Его воспалённые глаза испытующе впиваются в моё лицо. Он наклоняется так близко, что отчетливо видно каждую красную ниточку жёлтых от бессонницы белков, каждое пёрышко серой радужки, окаймляющей огромные зрачки – безумные озера неутолённых желаний. Я не хочу оказаться там, во мраке чужого бреда, и молча отворачиваюсь к стене.
Пружины старого дивана сварливо скрипят подо мной – ему изрядно надоели и мы, и наши бесцеремонные гости. Оттого старик характером подл и мелочен: то коварно подогнет усталую ногу, то так громко и безобразно стенает в ночи, что взбешённые соседи барабанят в стены, завидуя чужому короткому счастью. Вот и сейчас: из его дряблых руин в мой бок исподтишка впивается что-то острое. Но я терпеливо недвижим – лишь бы оставили в покое! Диван злорадно хихикает: шерстяная хрипота становится громче, назойливее, нестерпимее…
– Слышишь меня? Слышишь?!
Нет, я давно уже тебя не слышу. Как и ты меня. Мы оба оглохли, раздавленные катком бытия,
