очерствевшие, покрывшиеся коростой взаимного равнодушия, из трещин которой всё реже сочится мутная сукровица чувств – глумливая пародия на прежнее.
Быстрые шаги. Хлопает дверь – зло, громко, с вызовом…
Я вскакиваю:
– Вернись, урод!
Бросаюсь к вешалке у входа. Так и есть: он опустошил мои карманы. Этот гад забрал наши последние деньги! Мои деньги…
Схватив куртку, вылетаю в коридор. Воняет помоями, людьми и кошками. Торопливо гудит убегающий лифт. Зачем-то бросаюсь по лестнице вслед, перескакивая ступени, хотя понимаю: не догнать… На чёрной улице пронзительно холодно. Ночь неприветливо щурится волчьими глазами редких фонарей. Я оглядываюсь: беглец растаял где-то в этих льдистых сумерках… Чёрт, как же хочется курить!.. Ковыляю к ларьку неподалеку: существо, обитающее в его глубинах, иногда ссужает избранных дешёвыми сигаретами в долг.
Затяжка обжигает ободранное морозом горло. Кашляю, ругаюсь, упрямо затягиваюсь снова… Из темноты, привлечённая светом «точки», выплывает бесформенная масса: многорукая, многоголовая. Стайка подростков. Самые страшные городские хищники.
Стая отработанным манёвром берет меня в кольцо. Волчата бурно радуются нечаянной жертве. Я для них – просто возможность развлечься. Кто-то отпускает грубые шуточки, остальные гогочут. Это – прелюдия.
Не вступая в переговоры, вытаскиваю нож. Шансов мало, но…
Тусклый свет так режет глаза! Тупая боль будит сознание: я – жив… Расплывчатый мир постепенно приобретает узнаваемые очертания – это моя нора.
В кресле рядом с диваном – шевеление. Невзрачная девчонка, истёртая донельзя, точно медный пятак, прошедший через сотни рук, так что и рисунка не разглядеть, протягивает чашку:
– На водички!.. – В ее глазах участие, смешанное с брезгливым любопытством. Так разглядывают сбитую машиной собаку: и жалко, и гадко.
Почему-то девочка кажется мне знакомой. Контуженной голове понадобится некоторое усилие, чтобы понять: она и есть то маленькое божество из злополучного ларька. (Превращение безликого существа в божество происходит, когда я узнаю, что девица спасла мое бренное тело. А может, и душу, если она у меня есть.)
– Сожгли магазинчик… – равнодушно упоминает она, собирая разрозненные бусины трагической ночи в единую нить. И еще спокойнее добавляет: – Ну, не жить пацанам, если Азамат их вычислит… – и поясняет: – Хозяин мой…
Из разговора выясняется, что спасительница нянькается со мной уже пару суток.
– Отсижусь у тебя немного, пока хозяин не отойдет. А то попаду заодно под горячую руку… – заявляет она.
У меня нет ни сил, ни желания сопротивляться её решению: что может мешок с костями? Малолетки постарались на славу.
Совершенно освоившись, она уверенно хозяйничает в моем жилище: сообщив, что «время вечерять», быстренько сооружает нехитрый ужин. Это действо напоминает волшебство – холодильник, помнится, был девственно пуст. Попутно девица скучно и торопливо пересказывает свою немудрёную «жисть», такую же обыденно убогую и предсказуемую, как у сотен тысяч её сестер, и страшную именно этой своей убогостью и повторяемостью.
– Как тебя звать? – перебиваю я. Мне вовсе не нужно её имя: хочется, чтоб она сменила тему.
Девчонка на секунду замолкает, её лицо отражает удивление, словно она вспоминает саму себя.
– Да Машка же я, – всплескивает она руками и, хлопая по коленкам, чему-то звонко хохочет. Смех совсем не похож на хозяйку: маленькие, серебряные монетки. Наверное, она его у кого-то украла.
Потом Машка зовёт к столу, но при попытках встать кружится голова, и она пробует кормить меня с ложечки. Это смешно и трогательно. Правда, проглоченная пища почему-то хочет обратно, и вот это мне уже не нравится. Медик-недоучка, я предполагаю, что схлопотал сотрясение. Хреново…
Размякнув после еды, Машка слоняется по квартире. Телевизора у меня нет. Зато есть огромный аквариум. Единственное из предметов роскоши, что осталось. Все остальное, мало-мальски ценное, давно исчезло. Она долго сидит перед стеклянным кубом, разглядывая такой чужой мир за его стенами. Черты её лица при этом неуловимо меняются, становятся детскими. Жители застеколья, беззвучно хлопая ртами, тоже изучают её, серьёзно и внимательно. Мне вдруг припоминаются невесть когда читаные строчки: «…рыбы в аквариуме догадываются, что мир не кончается стеклом… там, за стеклом, – небо рыб… они мечтают о нем… и верят, что попадут туда…»[1] Эти слова повторяющимся речитативом долбят череп изнутри и мешают уснуть… Там, за стеклом, небо рыб…
После она находит под диваном старые журналы – пыльные, мятые. В этой куче – несколько фотографий. Из тех времен, когда я был счастливым. В том, что она нашла их, – доля мистики: я думал, что сжег всё.
– Ты – голубой? – бесцеремонно уточняет она, разглядывая снимки.
Ненавижу ярлыки! Хотя… Называйте меня, как вам хочется. А я лишь огрызнусь вопросом: чем лучше живущие в грехе взаимной ненависти, день изо дня уничтожающие друг друга, только потому, что так называемые «узы брака» и прочие условности морали принуждают их жить в одной клетке? И больше ничего не скажу в свое оправдание: те, что постигли однажды радость слияния с другой душой, познали страсть, нежность и трепет, боль сопереживания, отчаяние разлуки, те, что, сгорев на медленном огне дотла, поднялись до высот божьего замысла, никогда не осудят чужую любовь. Мнение иных, не любивших, – неважно. Они ведь не знают.
С трудом поднявшись на ноги, отбираю у неё фотки:
– Любопытной Варваре нос оторвали!..
Закрывшись в ванной, жгу их в раковине. Глянцевая бумага горит легко и весело. Потом долго смотрю в зеркало: исчезнувший в пепле человек с фотографий и тот, что глядит на меня сейчас, – они оба чужие. И понимаю, что не хочу быть ни тем, ни другим: у одного из них есть вера, надежда и любовь, но я уже знаю, какую цену он заплатит за них, второго снедают холод и пустота. Что легче?..
Включив воду, долго сижу на бортике ванны, пока тошнота и головокружение не выгоняют меня из укрытия. Голова болит страшно! Ненавистный старик-диван сейчас кажется лучшим местом на свете. Но мне не дают провалиться в спасительное забытьё: стук в дверь заставляет подняться. В глазок вижу соседа. Тихий спившийся алкаш не вызывает опасений – между нами нейтралитет. Наверное поэтому я не слышу предостерегающего шёпота девушки:
– Не открывай!
Дальнейшее напоминает кадры заурядного фильма о плохих парнях. Обычно я такое не смотрю.
Мне бы что-нибудь на уровне Копполы, но реальность частенько скупа на выдумку и режиссуру. Тот, кто играет в этом эпизоде главную роль, совсем не похож на Дона Карлеоне, – ему и его товарищам пасти бы баранов где-нибудь на горных склонах. Но позже я по достоинству оценю его мастерство. Когда все закончится… Когда стихнут гортанные голоса на лестнице, глубоко внизу в подъезде хлопнет простуженная дверь, и ночная тишина, нарушаемая лишь тонким скулёжем истерзанной Машки, ватным одеялом накроет мою несчастную голову. Вот тогда только мне станет по-настоящему страшно.
У нас с Машкой есть неделя. Семь коротких дней, чтобы расплатиться за её глупость и самонадеянность.
Как я понял из обрывков предыдущего трагифарса, девица, наблюдавшая из окошка ларька мою стычку с юными отморозками, после драки собственноручно запалила торговую палатку, решив свалить на них поджог и, как следствие, недостачу энной суммы. Но даже у ночной улицы есть глаза. Быстрое и жестокое расследование привело к убежищу беглянки. Претензии Машкиного хозяина гораздо серьёзнее, чем стоимость утраченного имущества: как выяснилось из бессвязных всхлипываний незадачливой пироманки, у неё был куда более ценный товар. Некоторое количество «волшебного» порошка… Машка должна была, как обычно, передать его нужному человеку. Но в её мозгу, яростно озабоченном борьбой за выживание, давно уже зрел некий план, для осуществления которого не хватало лишь соответствующих обстоятельств. Драка
