Тогда Валентина начинала кричать. Сестра Соня всегда оказывалась рядом и говорила: «Тише, малышка. Успокойся». Валентина чувствовала чтото холодное на лбу, какуюто жидкость на губах. Иногда горький вкус настойки опия во рту.
Тихо отворилась дверь, и по ковру мягко прошуршали колеса.
— Ты не спишь?
— Нет. Доброе утро, Катя. Ты хорошо выглядишь.
Валентина не лгала. Катя в самом деле выглядела хорошо: кожа порозовела, свежевымытые волосы блестели, да и в кресле она сидела прямее обычного.
— Я принесла тебе ананас. Смотри.
Она поставила блюдо на столик рядом с кроватью Валентины. На нем лежали два светложелтых кусочка ананаса. От их запаха в комнате как будто наступило лето.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила Катя.
— Лучше.
— Как здорово! Ты сегодня спустишься?
Валентина закрыла глаза.
— Нет, у меня голова ужасно болит.
— Соня может тебе дать чтонибудь. Ты бы могла встать и…
— Нет, не сегодня, Катя.
Они надолго замолчали. Оконное стекло дребезжало в раме под напором ветра. Валентина почувствовала, как ее руку поднимают пальцы Кати.
— Валя, так нельзя.
Снова тишина. На этот раз вязкая. Неприятная.
— Соня сказала мне, — тихо произнесла Катя, — что твоя горячка прошла. Что тебе лучше.
— У меня совсем нет сил. — Глаза Валентины были попрежнему закрыты.
— Настолько, что ты не сможешь спуститься?
Валентина кивнула.
Маленькие пальцы погладили руку мягко, как пушинки.
— А я слышу тебя, Валечка, слышу каждую ночь.
— Не понимаю, о чем ты.
— Понимаешь, понимаешь. Я слышу, как ты каждую ночь крадешься мимо моей комнаты, когда думаешь, что весь дом спит. Ты спускаешься вниз и играешь на рояле. Иногда часами, почти всю ночь.
— Нет.
— Да. А потом, перед тем как начинают просыпаться слуги, ты крадешься обратно. Признай, что это так. — Катя больно сжала руку Валентины, отчего та распахнула глаза. — Ну вот, — произнесла Катя, — теперь ты посмотришь на меня.
Валентина посмотрела на сестру. Это была не ее Катя. Перед ней был ктото другой, кто забрался в ее кожу. Голубые глаза были холодны и бледны, как лунные камни. Это существо изображало Катю, но вело себя совсем не так, как она.
— Валентина, да что с тобой? Если меня парализовало взрывом бомбы, что парализовало тебя? Ты же не ранена. Ты уже не болеешь. Ты даже про свой день рождения не вспомнила. Почему ты все время прячешься тут, наверху? Куда подевалась твоя сила воли?
— Ее смыло водой в туннелях.
— Ты жива. Тебя не раздавило, и ты не утонула, ты не лишилась ноги, как тот геодезист.
— Геодезист? Он лишился ноги?
— Ему ампутировали ногу. По колено.
Валентина вспомнила его молодое лицо. Покрытое потом. Испуганное. Вспомнила его руки, точно щупальца, обвившие шею Йенса.
— Но он сможет ходить с костылем, — добавила Катя.
— Жена Давыдова уже никогда не сможет ходить.
— Нет.
— Я видела, как она умирала, Катя. Я смотрела в глаза этой женщины, когда она тонула.
Катя ослабила хватку, голос ее зазвучал мягче:
— Ты можешь оплакивать ее. Это твое право. Но не переставай жить изза этого.
Валентина бессильно уронила голову на подушку.
— Катя, это не она, а я должна была утонуть. Это она должна была держаться за ту лестницу, а не я.
— Но она не удержалась. Она умерла, а ты выжила. Поэтому нужно продолжать жить.
— Это Йенс затащил меня на лестницу.
— Так слава Богу, что там оказался Йенс Фриис, хотя, по правде сказать, он вообще не должен был тебя приглашать в эти подземелья.
— Замолчи, Катя. Он не виноват, что проклятые революционеры решили взорвать нас.
— Прекрасно. — Катя улыбнулась. — Наконецто проблеск разума. Ты обязана жизнью Йенсу.
Но Валентина натянула на голову одеяло.
— Катя, уходи.
Неожиданно одеяло с нее сорвали.
— Посмотри на себя! — закричала Катя.
Валентина приподняла голову и посмотрела. Несвежая ночная рубашка, жирные спутанные волосы. Девушка закрыла глаза, чтобы не видеть этого, но в тот же миг резкая и сильная пощечина повернула ее голову набок.
— Вставай! — закричала Катя. — Вставай с кровати!
— Не надо.
— Ты так и собираешься гнить в этой яме?
— Да, оставь меня в покое.
— Посмотри на себя! У тебя есть всё. Всё! Почему ты ненавидишь мир? У тебя что, есть на это причины?
Валентина ничего не ответила, боясь сказать лишнее.
— Несчастная госпожа Давыдова отдала бы все, чтобы оказаться на твоем месте! — прокричала Катя. Она прижалась к спинке кресла и схватилась за горло, как будто удерживая в себе чтото. — Валя, — произнесла она хриплым шепотом, — я бы душу свою отдала, чтобы быть на твоем месте.
Скрипнули колеса, и коляска выехала из комнаты. Валентина застонала и отвернулась к стене.
Она почувствовала какоето движение у себя в голове. Чтото скользило, как змея, по ее мыслям, пока не опутало их и не сжало, как веревка сжимает шею вора.
Чувство вины давило на нее. Ломало хребет. Вдавливало лицом в грязь. Катя. Мать. Отец. Госпожа Давыдова. Геодезист с ампутированной ногой. Даже ее прекрасная лошадь, Даша, на которой никто ни разу не ездил с того дня, когда в их доме прогремел взрыв.
И, кроме того, голос, такой тихий, что она едва слышала его, постоянно нашептывал ей, что, если бы не она, Йенс вообще не стал бы организовывать эту экскурсию. Если бы он не захотел отвоевать ее у капитана Чернова, были бы сейчас живы все те, кто погиб в туннелях? Была ли их смерть на ее совести?
Глядя невыразительными пустыми глазами в стену, она винила себя во всем.
Медленно жизнь начинала возвращаться к ней. Валентина словно складывала себя заново из отдельных осколков. Но, собирая эту мозаику, она внимательно оценивала размер каждого кусочка, взвешивала его, пробовала на прочность, на вкус. Некоторые из них были острыми, как стекло, и больно ранили. Другие были округлыми и гладкими. Немало было черных и растрескавшихся, от них приходилось избавляться. Много времени ушло на то, чтобы сложить вместе оставшееся.
Подняться с постели ее заставил ананас. С каждым вдохом она ощущала его аромат и чувствовала незримое присутствие Йенса. Это чувство просачивалось в ее легкие, вместе с кровью проходило
