немцев быстрей пошла. Почему? А вот почему. В наших-то рударях отчаявшись, пригнали они на рудник военнопленных. Они с ними поступали как? В лагере до смерти доведут, человек уж ноги не волочит, тогда к нему: хочешь работать — кормить станем. Ну, некоторые, понятно, и соглашались. В могилу-то кому охота самому лезть! А тут ещё думка: а ну, улучу минутку, сбегу или что ещё. И хорошие ребята прибыли, я с ними сразу связался. Лихие, подавай им взрывчатку, хоть сейчас весь рудник к небу. Я и средь них тройку подпольных бригадок организовал, по бригадке-пятёрочке на барак. Сижу и этак-то, значит, у себя на липке гвоздишки в подмётку загоняю, тихо-смирно, а помощники мои и на руднике, и в бараках военнопленных, и в посёлке. Информация ко мне течёт — то там то тут машинишки загораются, склады вспыхивают, состав там с откоса летит, и всё шито-крыто.
Немец-то, он, по Европе погуляв, поначалу думал: раз землю оккупировал — моя земля, солдат нагнал, виселицу на площади вкопал, всякие там комендатуры, подкомендатуры организовал, — стало быть, моя власть; чья сила, тот и пан! Ан шалишь — у нас этот закон не действует. Днём твоя сила — ночью наша, ты предполагаешь, а мы располагаем, ты весь оружием обвешался и дрожишь, как заяц, и с темнотой нос из хаты высунуть боишься. Во как было…
Ну, опять я в сторону понёс. Словоохотлив что-то становлюсь к старости. Словом, с военнопленными я быстро сговорился. Как возможность будет, рванём рудник. Только чем? Нечем. С подпольным обкомом у меня только радиосвязь. Обещают при случае мин доставить, да жди его, случая! А тут дело к концу идёт, рудник вот-вот восстановят. Наказал я было своим бригадкам на руднике шашки какие-нибудь старые пошарить — где тут: надзор! На пятерых наших один немец, каждый шаг на виду… Скучное дело. И пуще всего зло мне на этого Олексия, что для немцев старается: «Ах ты, — думаю, — иуда скариотская, только б мне до тебя добраться, я б тебе показал грушки!»
А он, докладывают мне, вроде ещё осторожнее стал, с пленными заигрывает, кое-кому увольнительные схлопотал, перед начальством их прикрывает, будто даже красноармейкам, кому особо туго приходится, пайчишко свой носит. «Нет, — думаю, — шалишь, не обманешь! Назад тебе ходу нету». А тут мои ребята изловчились, красного петуха ему подпустили, домишко его сгорел начисто. У офицеров, его постояльцев, весь шурум-бурум пропал. А сам он, вишь, на руднике в ту ночь был, только к утру вернулся. И докладывают ребята: не столько за дом, сколько за грушки свои убивался. Какие-то там у него особые грушки были. После этого случая жена его с ребёнком вовсе исчезла, нивесть куда он её запрятал, а сам стал на руднике в конторе жить. Поди-ка теперь к нему через всю охрану доберись!
«Ну, — думаю, — глубоко ты залез, а от народа не уйдёшь, народ захочет — под землёй сыщет». Между тем уж зима настала, вторая зима под немцем. Раз как-то в начале декабря является ко мне один дед со старым-престарым сапогом: сапог-то вишь, его сын в починку прислал, и завернул он сапог в газету. Тут они, немцы, в Днепропетровске газету эту на украинском языке издавали. И в газете страница целая. И всё о нашем руднике: дескать, возрождение разрушенного большевиками края с помощью немецкого командования. Что такое? Я и сапог забыл, читаю: «Жемчужина Криворожья возрождена!» Оказывается, всё это о том, что готов к пуску рудник наш и что в рождественские дни выдаст он на-гора для германской империи первые вагонетки знаменитой криворожской руды. Спрашивает дед, — а он у нас, сам того не зная, за связного ходил: как, дескать, мастер, с сапогом-то быть, починишь, что ли? А я думаю: провались ты, старый мухомор, со своим сапогом. «К вечеру, — говорю, — пусть сам твой сын за сапогом заходит, да пусть соседей захватит, понял?» А сын-то его — мой бригадир, а соседи — это на нашем, значит, языке: другие бригадиры. Уплёлся старик, а я сижу над сапогом и себя казню: «Ах ты, подпольщик! До чего дело допустил!» А тут радист мой, была у меня такая девушка лихая, с Большой землёй связь держала, так вот она приняла приказ: из штаба мне стукают насчёт рудника — дескать, постарайся пуск не допустить!
Хорошо. А как не допустишь? Я вечером бригадирам своим — сидели мы с ними, для отводу глаз песни горланили, самогонка свекольная, а «коньяк — три буряка» для декорации на столе у нас стоял — и говорю: «Как же быть?» А они затылки чешут, и как мы ни вертим — не выходит у нас дело. Немцы — дураки-дураки, а, должно быть, сообразили, кто им машины-то жжёт. Наставили везде караулов, на шахтах собак завели, двор ночью прожекторами освещен, кошке не пробежать. Что делать?
«Плохо, — говорю, — ребята». «Плохо, — отвечают бригадиры. — Надо хуже, да нельзя».
Сговорились, однако, пойти на крайность. Если уж до рудника добраться у нас пока руки коротки, хоть праздник сорвём. Тут у нас старичок один, подрывник, научился преотличные гранатки из консервных банок мастерить. Вот дать кое-кому из наших по такой самодельной гранатке, ну да в день открытия и угостить ими как следует всех гостей!
Ладно. И так меня это заело, что решил я инструкции все нарушить и сам в этот день с ребятами рискнуть. Не дело это, конечно, однако ведь я тоже человек, самолюбие у меня тоже имеется. Ну, стали мы готовиться. Людей подобрал я хороших — кремни. Двое из военнопленных: один — бывший инженер из Тулы, другой — наш украинец, с Днепра комбайнер. Решительные ребята и с соображением. Да ещё из наших старых рударей один вызвался, хорошим забойщиком был, ну, а у немца — «поднять да бросить» работал. А четвёртый — я сам. Мне уж и пропуск достали — как местному кустарю, так сказать, представителю частной инициативы.
А праздник уже вот он, на носу. И газета их эта всё трещит, точно нас дразнит: пуск, индустриальное возрождение, из Берлина гости высокие едут. «Ладно, — думаю, — мы тут нашим гостям бражки сварим!» А на руднике подготовка, этих самых их фельдполицаев нагнали, танки по углам рудничного двора расставили, прожекторы. Весь копёр в цветную бумагу убрали, как ёлку, на верхушке этот самый их орёл щипаный, в свастику вцепившийся, разместился. Рассказывают мне старички и гадают: не иначе, кого из очень важных ждут.
Ведь и верно, так и вышло. За день перед праздником прямо на рудник пожаловал особый поезд. Спереди, сзади бронеплощадки, а посреди всё салоны-вагоны, и вылазят из вагонов гости. Тут этот самый толстый рыжий директор концерна «Восток» из Криворожья, доктор Шрам, что ли, — его наши всё доктор Срам звали; лютый был немец, так со стальным хлыстом и ходил; чуть не по нём — рабочий ли, инженер ли, ему всё равно, — так этим хлыстом и вытянет. Но он-то, вышло, приехал среди них самый меньший, потому — как вылезли из других вагонов всяческие их начальники, он перед ними так и стелется, чуть не в пояс им кланяется, улыбается, как пёс шелудивый. Ну, и всяких тут их фотографов, киношников целая толпа. В ногах так и вертятся. Ну, и мы тут вчетвером в народе стоим, вроде как любопытные. Стоим, а эти фотографы их всё нас норовят снять и всё показывают: дескать, улыбайтесь. Хотели мы в приезжих баночки наши метнуть, когда они из поезда вылезали, да эти фотографы помешали, стеной их от нас отгородили, мы и не кинули.
И тут вот чувствую я, что кто-то на меня глядит. Оглянулся: ба, старый знакомый Олексий Кушевой на меня уставился. «Неужто, — думаю, — узнал сквозь бороду-то? Ах, подлец!» Я уж было в толпу, однако, если так вот прямо выскользнуть, то как раз и попадёшь полиции в лапы… Стою. И он стоит. Смотрю, и он смотрит прямо на меня издали, исподлобья этак, и вроде усмехается и, показалось мне, головой качает. А кому — не знаю. В толпу кому-то, а мне всё кажется, что мне. «Ну, погоди, — думаю, — иуда скариотская, бога благодари, что за крупной дичью пришли, жаль на тебя заряд тратить, а то лежал бы ты у меня — где рука, где нога». А он покачал так головой и пошёл за этими за начальниками в контору, где, как мы знали, для них был стол накрыт.
У меня от сердца отлегло: не узнал. Кому же это он кивал-то? А может, узнал и мне кивал: дескать, я тебя не выдал, замолви и ты за меня словечко, ежели что. И тут, как увидел я, что он за всей этой фашистской сволочью пошёл в контору харчеваться, так во мне всё на дыбы встало. «Уж я тебя, — думаю, — вспомню!» Однако раздумывать было некогда. Объявили народу, что рудник открывать будут вечером, при свете иллюминации, и сам их этот самый главный приехавший, какой-то там министр, что ли, своей рукой первую вагонетку руды на-гора поднимет, а потом рабочим, которые тут трудились, будут рождественский гостинец немецкий выдавать. «Что ж, — думаю, — и, ладно, вот и нам будет как раз самая пора гостинец свой преподнести!»
Стали мы ждать вечера. Погода у нас, знаете, на Криворожье какая в эту пору бывает? Всё туман, туман, потом как сразу морозец ударит, и такая гололедь начнётся — беда. Оно красиво, конечно, всё ледок обмечет, каждая былиночка в сосульку превратится, а деревья — те прямо стеклянные станут, ветки до земли нагнутся и от ветра бренчат, точно из хрусталя. Но уж итти куда в такую пору — и злому ворогу не посоветуешь. Пока я вечером-то до рудника добрался — раз пять упал, бок ушиб, чуть ногу не сломал, однако дошёл. Показал свои пропуска и паспорт с комендантской отметкой. Ничего, пустили. «Ну, —
