— Слава богу! я не дождусь его, если он приедет завтра… Сядь здесь, подле меня, Фанни; подвинь мои кресла сюда, поближе к окну.
Все оставили комнату; Фанни села подле своей подруги.
— Фанни! дай мне свою руку. Счастлива ли ты, Фанни, с твоим Теобальдом?
— О, милый друг мой!
— Фанни! если старик мой не переживет моей смерти — будь матерью братьев моих…
— Живи, милый друг, подумай о нас!
— Нет! земное уже исчезло для глаз моих… Но, Фанни, посмотри — мои взоры — темнеют, — кажется, это верховую лошадь ведут по двору… Он едет куда-нибудь! Еще раз увидеть его… Фанни! пошли к Полю кого-нибудь сказать, что я желала бы видеть его, поговорить с ним…
XVIII
Молодой князь был в своей комнате, совсем одетый для прогулки. Другой какой-то молодой человек стоял подле него. Они смеялись и разговаривали друг с другом.
— Время проходит, Поль, нас ждут; поторопись! готова ли твоя лошадь? Какой ты неразвязный! Все как будто прежняя дурь осталась в твоей голове!
Вошел лакей княгини.
— Что ты?
— Барышня Эмма Ивановна приказала вас просить к себе поскорее; ей, приказала сказать, крайняя нужда видеться с вами.
— Что такое, Поль? Какая барышня Эмма Ивановна?
— Компаньонка маменьки.
— Да что у тебя с ней за дела? Поль! что это такое?
Молодой князь покраснел от двусмысленного взора своего товарища.
— Вздор! я тебя не отпущу. Что за ребячество! что за любовь в домашнем уголке! что за романы!
— Ничего; оставь свои глупые подозрения.
— Ну! так вели сказать ей…
— Она опять больна, говорят? — спросил князь у лакея.
— Очень, говорят, нездорова, ваше сиятельство.
— Ну, так ты что за лекарь? Вздор! Если и были какие-нибудь сплетни, приедешь еще и тогда можешь прощаться и плакать.
— Да разве она очень нездорова?
— Не могу знать, ваше сиятельство.
— Чего тут толковать! Скажи, что ты уехал. Человек! поди, скажи, что ты не застал уже князя. Не правда ли, Поль?
— Да, да!
Эмма печально улыбнулась, когда ей принесли ответ князя. Она подняла руку и, указывая в окно, сказала Фанни:
— А вон, видишь ли, Фанни, ему только теперь подвели лошадь его — дай мне лорнет — это он, кажется, идет по двору. Боже!.. когда он воротится — ему скажут, что Эммы нет уже более. Прости, Поль, прости!..
Она сложила руки и закрыла глаза свои. Фанни спешила позвать доктора. Он вошел и молча, сложив крест-накрест руки на груди, смотрел на Эмму. Смертная бледность уже обхватила губы ее; пальцы ее холодели… Веселая ласточка прилетела в это время на окошко, запела, защебетала, вспорхнула, и — с ее отлетом не стало Эммы. Фанни рыдала, целуя охолодевшее тело ее. Дверь растворилась. Отец Паисий вошел в комнату; за ним шла княгиня. И он, и она остановились в изумлении. В другой комнате столпились люди княжеские.
— Умерла, умерла! — говорили они.
— Умерла! Кто умер? Моя Эмма? — раздался среди их шепота раздирающий душу вопль. Все посторонились: седой старик, в беспорядке, в дорожной одежде, покрытой пылью, поспешно шел, поддерживаемый каким-то молодым человеком, — это были дедушка Эммы и Теобальд.
Священна горесть каждого, кто потерял милого сердцу; но терзательна горесть старика, теряющего милого сына, добрую дочь, — невыносимо зрелище такой горести старца, переживающего последние надежды свои…
— Эмма! — воскликнул он, всплеснув руками. — В самом деле умерла, умерла…
Почти без чувств упал он в руки Теобальда, который старался утешать его. Бедный старик зарыдал, горько зарыдал.
— Почтенный друг! — начал говорить ему доктор. — Неужели вы полагаете, что менее вас чувствуем мы потерю этого милого, небесного создания…
— Ты чувствуешь? ты, бесчеловечный! — вскричал дедушка Эммы. — Не ты ли вырвал ее у меня, веселую, здоровую, милую, и теперь отдаешь мне труп ее, не ты ли, говорун заморский, людомор!
— Я не ожидал таких упреков от вас, м<илостивый> г<осударь>, не ожидал, — возразил доктор. — Можете говорить что угодно, но не укорять меня в незнании или небрежности. Извольте посмотреть мои журналы болезни; я готов анатомировать тело вашей внучки и доказать, что болезнь ее была неизлечима, заключалась в ее сердце…
Дедушка не отвечал ему ничего: он обнял холодный труп Эммы и плакал…
Слезы текут и высыхают. И милое и дорогое сердцу человеческому забывается.
Эмму похоронили на сельском кладбище в селе княжеском, там, где в отдельном склепе лежали предки князя С*** и мирно покоились вокруг них принадлежавшие им крестьяне. Могиле Эммы отвели уединенный уголок на этом кладбище.
Княгиня несколько времени задумывалась, но потом задумчивость ее прошла. 'Если и было какое пожертвование от этой бедной девушки, то могла ли я, мать, заботливая об участи своего сына, поступить иначе?'
Участь сына! Знала ли ты эту участь, близорукая смертная?
Настал 1812 год. Молодой князь С*** вырвался из сетей своей обольстительной Моины и не смотрел на слезы матери, которая плакала, но не смела уговаривать его остаться. Он вступил в тот же гусарский полк, где служил прежде, и явился в армию, когда она переходила с рязанской дороги на калужскую, после московского пожара. Через несколько дней после того в приказах стояли слова: 'Исключается из списков: убитый в сражении…ского гусарского полка корнет князь С***'. — Пуля французского мародера прекратила старинный княжеский род.
Верный слуга князя, бывший при нем в армии, привез гроб его на простой крестьянской телеге в деревню праотеческую.
Здесь все уже было опустошено, разграблено; вместо великолепного княжеского дворца видны были одни обгорелые развалины. Жители села разбежались; церковь сельская была ограблена, превращена в конюшню; даже гробы предков князя С*** были разрыты.
Верный слуга с немногими крестьянами решился похоронить тело молодого господина своего в углу сельского кладбища. Стали рыть могилу и дорылись до какого-то еще свежего гроба.
— Кто бишь тут был недавно похоронен? — сказал один из крестьян, опершись на заступ.
— Вот забыл! А та немка молодая, что жила у княгини, окрестилась и умерла здесь.
— А! да, да!
Порадовались ли кости твои, Эмма? Приветно ли встретили они своего соседа?
Могилы безответны живущим.
