«Голубые Орхидеи»

Джина перевернулась и посмотрела на него. Глаза ее блестели в полутьме.

— Чарли… завтра премьера.

— Я буду там, только не на своем обычном месте, вот и все. Видишь ли, вопрос безопасности, — небрежно бросил он.

— Безопасности? О Чарли…

— Т-с-с, — прошептал он, прижав руку к ее губам. — Возможно, ты услышишь, что я сижу в первом ряду, но это не так — я сяду где-нибудь в другом месте.

— Я не понимаю.

— Это все ерунда, связанная со службой безопасности. Они собираются какого-то парня нарядить, чтобы он выглядел, как я, а мне велели не приходить, но я приду. Ты только никому не говори, что я буду там, среди публики, хорошо? Это большая тайна, — объяснил он. — Даже мои сотрудники не знают об этом, и мне хочется, чтобы все так и осталось. Обещаю, дорогая, что у меня будет хорошее место, самое лучшее. Ни за что на свете не откажусь посмотреть, как танцует моя прекрасная Джина.

— Иногда я беспокоюсь о тебе, Чарли, — вздохнула она. — Ты, наверное, считаешь себя неуязвимым, но таких людей нет. Мне бы только хотелось…

— Успокойся и поцелуй меня.

Отперев четыре замка, Орхидея стремительно вошла в свою квартиру, скинула шубку из искусственного меха, швырнула шляпку на спинку заваленной вещами кушетки.

Она достала из сумочки маленькую ювелирную коробочку и положила ее на кофейный столик, затем села и стала, не отрываясь, смотреть на нее затуманенными глазами. Она подарит брошь Вэл завтра вечером. В день премьеры!

Из вестибюля прозвучал звонок, и она поспешила к переговорному устройству.

— Мисс Ледерер, к вам мистер Михаил Сандовский.

Михаил.

— Пропустите его, — радостно зазвенел ее голос.

Она бросилась к двери и с нетерпением ждала его появления, затем бросилась к нему на шею, как ребенок;

— Михаил! Мики!

— Орхидея, — он заключил ее в объятия и крепко прижал к груди.

— Не могу поверить, что ты здесь. Где ты был? Я звонила и звонила, но ты не отвечал. О Михаил, так много всего произошло. Я совершила нечто невероятное…

Он походил на человека, только что вернувшегося с фронта. Скорбные морщины пролегли в уголках рта, прорезали лоб. Под глазами — тени, а горящий взор испытующе обращен на нее. Впервые она заметила у него на висках седые волосы.

— Мики? — с тревогой спросила она. — С тобой все в порядке? Ничего не случилось?

Он покачал головой. Улыбка его была печальной и нежной, точно такой же, как у Валентины.

— Я был в Вашингтоне. Меня допрашивали. По многу часов каждый день одни и те же вопросы снова и снова. И это еще не конец, — устало добавил он. — Я так рад, что я здесь, в твоей квартире, душенька. Ты представить себе не можешь, как я рад видеть тебя.

Ока улыбнулась, когда он произнес нежное слово по-русски, затем потянула его за руку в гостиную, где сначала расчистила место, сдвинув разбросанную в беспорядке одежду, затем толкнула его на кушетку и устроилась к нему на колени.

— И я т-а-а-а-к рада видеть тебя, Мики, я собираюсь помириться с Валентиной! Правда, правда. Мы снова станем настоящими сестрами. Я боюсь, по-настоящему боюсь, но собираюсь сделать это. Если она позволит.

— Расскажи мне об этом, — прошептал он, — пока я буду показывать тебе, как я люблю тебя.

Потом они заказали еду в «Тай» и открыли бутылку «Шабли», Затем, когда они расположились со своими тарелками на полу, она рассказала ему о ночном клубе.

— Это прекрасное место! Конечно, оно нуждается в ремонте, но я сделаю из него игрушку. Если все получится так, как я хочу, то не будет отбоя от посетителей, они будут стоять в очередь к нам. И самое главное — папа Эдгар готов вложить необходимую сумму под процент с прибыли. Он считает, что это потрясающе удачное место для маленького интимного клуба. Мы уже предложили цену, и теперь я жду не дождусь, чтобы услышать, что она принята! Я тебе говорила, что хочу назвать его «Орхидеи»?

— «Орхидеи», — повторил он, улыбаясь.

— Да. Тебе нравится название?

— Мне нравишься ты, — нежно ответил он.

Они снова занимались любовью, но на этот раз поцелуи Михаила, казалось, были полны не столько вожделения, сколько печали и утраты.

— Орхидея, моя любимая, — шептал он, пока его руки с обожанием ласкали каждый дюйм ее тела, как будто пытаясь запомнить и унести с собой нежность ее кожи. — Ты так много дала мне, больше, чем можешь себе представить. Твое… безоговорочное приятие. Твое… прощение. Мне необходимо твое прощение. — Его голос дрогнул.

— Не говори так! Ты пугаешь меня, Михаил. Что-нибудь не так? Может, что-то случилось, когда ты был в Вашингтоне?

— Во мне есть черты, которые тебе не понравились бы, черты, которые я не люблю. Я должен бороться с ними, должен как-то их преодолеть.

Она не поняла.

— Я скажу тебе, обещаю, но не сегодня, моя душечка. Сегодня — для нас, — голос Михаила прервался, он сжал ее и уткнулся лицом в плечо.

— Я люблю тебя, — задыхаясь, пробормотала она, охваченная внезапным ужасом. Он вел себя так, будто они расстаются навсегда! Она прильнула к нему с дрожью, перепуганная мыслью, что может потерять его, едва успев обрести. — Что бы ты ни сделал — это не имеет значения для меня. Ничего! Ты слышишь меня? Мне нет никакого дела до того, что у тебя в прошлом! Нет дела!

— Я верю тебе, — прошептал он.

ГЛАВА 27

Премьера.

ЭТОТ ДЕНЬ НАСТАЛ.

В своей уборной Валентина достала из маленького холодильника и налила себе стакан сладкого лимонного чаю со льдом.

Раздался настойчивый стук в дверь. Это Касси Ли, ассистент администратора, принесла пачку телеграмм и две цветочные композиции.

— А еще цветы в пути, мисс Ледерер, — целый фургон.

— О… — Валентина внезапно ощутила упадок сил. — Пожалуйста, поставьте их в артистическую, Касси, а завтра отошлем их в интернаты для престарелых и в больницы.

Когда девушка вышла, Валентина поставила диск в свой переносной проигрыватель. Глубокий меланхоличный голос, заполнивший комнату, принадлежал Эбби Макей.

Валентина бросилась на кушетку и закрыла глаза, пытаясь заставить себя выбросить из головы тревожные мысли. Глубоко дыша, она представила пустынный берег с ажурным узором пены на золотом песке.

Но успокаивающие образы жили только тридцать секунд. Валентина снова открыла глаза. «Беттина», — подумала она.

Беттина так и не появилась после Бостона. Человек просто взял и пропал, ни слова никому не сказав, только прислав Киту напечатанную на машинке записку, где сообщалось что-то невнятное о заболевшей в Сан-Франциско сестре. Напечатанная на машинке записка.