левым полушарием мозга. Его в это время занимало что-то другое.
– Это он рисовал непосредственно перед ограблением. Он был у них за разведчика. Если бы он хорошо справился с этой ролью, может, не погибло бы столько людей.
– Я смотрю, сержант, не очень-то он вам симпатичен.
– По правде сказать, нет. – Бад немного подумал, затем продолжил: – У него в жизни был выбор. У Ламара и Оделла такого выбора никогда не существовало. Они были рождены, чтобы стать отбросами общества. Они учились этому с младых ногтей. Ричард же мог стать кем угодно. С ним не должно было случиться того, что случилось. Он достаточно умен, чтобы избежать того, что с ним произошло. Вот почему он действительно не нравится мне. Ламар – великий преступник. Он профессионал. А этот несчастный кукленок никто. В тюрьме таких называют дерьмом или еще похлеще, я не хочу вгонять вас в краску.
– Да, видно, что в тюрьме ему приходилось несладко.
– Это заметно по его рисункам?
– Если хотите, да.
– Я очень благодарен вам. Вы мне здорово помогли.
Глаза директора музея сузились. Он внимательно рассматривал рисунки, казалось, что сейчас он набросится на них и проглотит. Наконец он снова заговорил:
– Понимаете… не знаю, как это сказать, но в этих рисунках есть кое-что еще.
– Что именно?
– Вероятно, это не играет особой роли…
– Возможно. Но вы все равно скажите.
– То, что я вижу в этих рисунках, есть процесс. – Он сделал паузу, подыскивая подходящее слово. – То, что я вижу, это процесс, если угодно, очищения. Он оттачивает рисунок, делает его лаконичным, пытается упростить его. Он пытается свести его к чистому выражению внутренней сущности льва. Таков заказ Ламара.
Бад внимательно посмотрел на рисунки. В отношении перехода от номера два к номеру три это было верно: тот же лев, в той же позе, но рисунок действительно выглядит несколько проще, нет той щегольской изысканности, линии смелее. Рисунок в целом производил более сильное воздействие.
– Почему вы так думаете? – спросил Бад.
– Потому что в своих поисках он приближается к гротеску, к карикатуре – или к эмблеме. Он упрощает изображение до той степени, когда оно становится символом, эмблемой, если хотите, торговой маркой. Этого я не понял окончательно. Однако именно эта цель поглотила столь много труда, усилий, практики и выработки методического подхода. Здесь же он нервничает перед совершением преступления, он не размышляет, он просто творит. И достигает своего. Именно в этом рисунке он ближе всего на пути к эмблеме. И Ламар поймет это.
Бад посмотрел на рисунок. Он терялся в догадках, что бы это могло означать. Неужели Ламар собирается ставить клеймо на местах своих преступлений?
– Не знаю, – продолжал между тем доктор искусствоведения. – Где-то я уже сталкивался с этим, но… Существует ли в криминальной среде художественная изобразительная традиция? Может, это своего рода графический символ, знак ведьмы или нечто такое, что представляет собой знак уникальности данного субъекта. Что-то вроде подписи, публичного заявления о своей преступной сущности, когда хотят сказать окружающему миру: «Смотрите, какой я плохой!»
Он замолчал.
Бад в это время думал о том же.
Потом он вдруг отчетливо вспомнил крапчатые полосы голубоватого цвета на руках Ламара, когда тот всаживал пулю в беднягу Теда. Он вспомнил и «Твою» и «мать!» на суставах пальцев бандита.
Внезапно Бад отчетливо понял, чего хотел Ламар от Ричарда.
– Это татуировка, – сказал Бад, удивляясь собственной проницательности. – Ричард рисует для Ламара татуировку!Глава 22
– Это будет татуировка? – спросил Ричард.
– Ты чертовски догадлив, – ответил Ламар. – Ты трудился именно над этим. И благодарение Господу, наконец ты это сделал!
То, что лежало перед ними на кофейном столике Руты Бет, как раз и было последним, самым лучшим и окончательным вариантом рисунка. На нем был изображен истинный лев в своей звериной чистоте и свирепости. Он лениво возлежал на листе бумаги, словно готовый броситься на рассматривающих его людей и разорвать их в клочья. Весь его облик пел о жажде крови. Рядом со львом была изображена женщина – прелестная юная блондинка с волосами цвета спелой пшеницы и с шелковистой кожей. Ее рука, обнимающая льва за шею, тонула в густой гриве царственного зверя. Настоящая мечта нациста.
– Я хочу с гордостью носить это на моей груди. Я всегда хотел, чтобы его нарисовал настоящий художник, а не наша тюремная шпана. У них получается только то дерьмо, что татуировано у меня в других местах.
– Ламар, я уверен, что и в тюрьме могут сделать нормальную, хорошую татуировку. Я видел в Мак-Алестере такие красивые, что просто не верил своим глазам. Они очень сложные и совсем не грубые. Художник свободен в своем творчестве, где бы он ни находился. Главное – это линия и цвет.
Ламар бережно расстегнул рубашку и распахнул ее. Хотя он не занимался уже так регулярно, как в Мак-Алестере, атлетической гимнастикой, его тело оставалось по- прежнему гладким и мускулистым. На вздутых мышцах плеч тюремная татуировка выцвела и выглядела скоплением тусклых синеватых пятен. Единственной татуировкой, которая была такой же яркой, как и раньше, осталась непристойная надпись «Твою мать!» на костяшках пальцев. Эти слова по-прежнему гордо сообщали миру, кто такой хозяин подобного объявления.
– Смотри, – сказал Ламар, – моя грудь как будто специально предназначена для этого рисунка. Я никогда не разрешал делать картинки на груди. Мне делали наколки на руках, плечах и спине, когда я был молод и глуп, когда я бывал пьян или когда пережирал наркотиков и марихуаны, или и то, и другое, и третье вместе. Но здесь будет татуирован лев, такой отважный, каким он и должен быть.
– Папочка, – подала голос Рута Бет, – это будет просто чудо. Самая чудная вещь на свете.
– Я тоже так думаю, – согласился Ламар. – Понимаете, я всегда считал себя львом, и картина на груди будет это подтверждать. Как ты думаешь, крошка Оделл? Как ты думаешь, хорошо ли будет выглядеть Ламар с таким львом на груди? Понимаешь, с настоящим рычащим львом, которого так долго рисовал Ричард.
Поврежденный ум Оделла долго переваривал полученную информацию, и наконец парень понял, в чем дело. «Картинка. Там. Кожа. Лев. Р-р-ры! Такой страх! Красиво!»
– Накоука! Накоука! – возбужденно повторял он, с каждым словом роняя изо рта кусочки хрустящего овсяного печенья и упустив на подбородок струйку молока.
– Он тоже хочет такую, Ламар, мальчик хочет сказать именно это, – поняла Рута Бет. – Ему можно сделать татуировку?
– Разумеется, можно. Не сразу, конечно, потому что, пока мне будут ее делать, кто-то же должен стоять на стреме. Но позже мы подберем и ему красивую картинку. Оделл, какую татуировку ты хочешь?
Оделл не хотел льва. Он хотел чего-то другого.
– Собачка, Map. Собачка Делл, гав-гав!
– Слушаюсь, сэр. Мы нарисуем на тебе самую красивую в мире собаку. Ричард, ты сможешь нарисовать Оделлу собаку, такую же красивую, как мой лев, а, Ричард?
– Конечно, Ламар.
– Папочка, я тоже хочу татуировку.
– Естественно, радость моя.
– Я хочу, чтобы на мне были изображения моих отца и матери. На спине. А еще я хочу, чтобы мне на правой лопатке изобразили ворона.
– Готов спорить, что Ричард и это сможет нарисовать, правда, Ричард?
– Ну да.
На самом деле Ричард чувствовал, что близок к обмороку. С мальчишеского возраста он испытывал к наколкам органическое отвращение. Что такое татуировка? По понятиям Ричарда, это не что иное, как средневековый «суд Божий», только посредством иглы, а не огня или там воды. Это надо просто сидеть и колоть, колоть, колоть и колоть, после каждого укола впрыскивая под кожу маленькую порцию краски, чтобы потом на коже появилась какая-нибудь банальность вроде черепа и скрещенных костей, военного корабля или надписи «Твою мать!». Он знал, что этого он не перенесет.
Но с другой стороны, он отлично понимал, что только по этой причине находится здесь. Именно его умение работать пером и рисовать что-то значило в глазах Ламара. Это притягивало к нему Ламара, делало Ричарда важной персоной в его глазах, в нем было для Ламара что-то поистине магическое. Это умение, думал Ричард, спасло ему жизнь.
– Ричард, мне нужна твоя помощь.
– Помощь?
– Сынок, ты так тяжко трудился над картиной, что у тебя получилось первоклассное произведение. Я хочу, чтобы ты поработал вместе с татуировщиком, чтобы все было тип-топ. Мне не нужна халтура. Рисунок должен быть точь-в-точь таким, как этот.
Внезапно Ламар помрачнел. Он напряг свой бицепс, и из раны с воткнутым в нее кинжалом закапала кровь. Когда-то она была алой, но краска выцвела, и кровь теперь казалась бледно-розовой. Картину нарисовал солидный серьезный ремесленник, и мастерства в ней было не много. Однако недовольство Ламара было вызвано третьей каплей крови в потоке, вытекавшем из раны.
– Вы только поглядите на нее!
Все сгрудились вокруг его бицепса.
– Мы смотрим, папочка, – сказала Рута Бет. – А что здесь не так?
– Видите, она смотрит наружу. А эти две смотрят внутрь. Вот что здесь не так.
Но Ричард-то понимал, что это вовсе не ошибка. Художник, кто бы он там ни был, пытался придать струе крови большую достоверность, изменяя слегка ее форму и меняя положение капель относительно оси потока, инстинктивно чувствуя, что в неправильности содержится сущность реализма. Если бы картинка была нарисована, как того хотел Ламар, она выглядела бы мертвой. Это была извечная борьба между патроном и художником за главенство в деле написания
