— А не из-за того, что в это время я обычно ложусь спать, что я с шести утра на ногах и что я пережила самую сильную за последние сто лет снежную бурю?
— Ха! — вызывающе ответил Феликс, приподнял повязку на ее голове и осмотрел рану. — Уже не кровоточит.
— Так я могу поспать?
— А не отыскать ли мне по радио какую-нибудь бодрую музыку, чтобы ты забыла о сне?
— Танцевать не буду, даже не надейся!
Гвендолин снова зевнула и решила испробовать иную тактику.
— А почему бы нам не отдохнуть вместе? Вот диван, на котором мы сидим… — Молодая женщина, невинно моргая, посмотрела ему в глаза. Ее пальцы теребили ворот его тенниски. — Я положу, голову тебе на плечо, а ты можешь обнять меня и тихонько рассказать о своем житье-бытье, о братьях и сестрах, о крохотной ферме, затерянной в прериях, где ты вырос, не слезая с седла…
— Я единственный ребенок в семье, вырос в большом городе и ясно вижу, куда ты клонишь, — заметил, усмехнувшись, Феликс.
Гвендолин вздохнула.
— Тогда расскажи мне о своей собаке, или о президенте банка, или о любимой бейсбольной команде.
— Ты просто ищешь способ уснуть, и я тебе нужен вместо подушки.
— А тебя никогда еще женщины не использовали в качестве подушки?
Широко раскрытые глаза молодой женщины смотрели на него ясно и простодушно.
Феликс приподнял ее голову за подбородок.
— Тебе не идет игра в кокетку, Гвендолин Снайдерсон. Ты слишком честная и открытая.
Нащупав пальцами тонкую золотую цепочку на ее шее, Феликс поднес к самым глазам маленький золотой медальон.
— Никак не можешь расстаться со своими гаремными побрякушками? Подарок султана?
Гвендолин ничего не ответила, и он принялся рассматривать украшение. На одной его стороне была изображена женщина с колосьями в руках, на другой — астрологический знак.
— Ты веришь в гороскопы?
— Моя тетя была астрологом и подарила мне этот медальон на восемнадцатилетние, — пояснила Гвендолин. — Она составляла гороскопы по заявкам, а я тогда помогала ей. Астрологии больше двух тысяч лет, и при всем нашем скептицизме…
— Мой скептицизм значительно убавился после того, как природа не позволила мне добраться до теннисных кортов на островах в океане. Золотые пляжи, красотки танцуют в барах, прогулки по вечерам под пальмами… Сказка!
Гвендолин усмехнулась.
— Например, мне кажется, что ты — «рыба». Они все ужасные развратники… по словам моей тетки.
— Я родился двадцать первого февраля.
— Вот видишь, я попала в точку. Ты к тому же задумчивый, внушающий приязнь, обаятельный…
Феликс, щелкнув пальцами, продолжил:
— Умный, с чувством юмора, заботливый. Один к одному. А если бы ты знала, как мне не терпится поразвратничать…
Гвендолин передернула плечами, и он быстро спросил:
— Холодно? На термометре двадцать градусов. Надо найти что-нибудь вроде одеяла.
Он пощупал свой пиджак и ее лисью шубку. И, убедившись, что они все еще мокрые, взобрался на стул и снял с окна тяжелую портьеру.
— Отличное покрывало, не так ли?
Но Гвендолин уже слышала его слова словно откуда-то издалека. Феликс полюбовался на изящные изгибы ее тела, которые не могла скрыть его рубашка, затем бережно укрыл молодую женщину портьерой и начал сооружать себе ложе на полу рядом с ней.
4
Ночью Гвендолин разбудил бьющий в глаза странный колеблющийся свет.
— Что такое? — по-детски захныкала она спросонья и закрылась рукой.
Феликс с силой дунул и погасил свечу в бронзовом подсвечнике.
— Удостоверяюсь, что моя пациентка жива и здорова. Тепло?
— Да. А чем это я укрыта?
— Портьерой.
— Мужчины «рыбы» не бывают хорошими добытчиками, ты противоречишь собственному гороскопу.
Не открывая глаз, Гвендолин сладко потянулась, и широченная портьера, претендующая на звание одеяла, сползла на пол. Секундой позже снизу послышалось сонное бурчание.
— Ой! Прости! — Гвендолин ухватила портьеру за край и натянула на себя. — Как ты там устроился?
— Нормально, не беспокойся, — позевывая, сообщил Феликс. — А ты как? Как твоя голова?
Не дожидаясь ответа, он поднялся и присел рядом с ней.
— Голова в порядке, а вот тело, будто не мое. На этом диване, способен спать только мальчик-с- пальчик, да и то с трудом…
Гвендолин замолчала и замерла, потому что пальцы Феликса начали ощупывать ее голову, скорее играя с волосами, чем, выполняя медицинскую задачу.
— Ну и как?
— С виду — немного воспаленная, и опухшая. Как же это я забыл вечером приложить к ране лед!
Он старался не смотреть в глаза Гвендолин, но не мог. И чем больше смотрел, тем красивее она ему казалась, и тем больше ему хотелось на нее смотреть.
Гвендолин Снайдерсон не принадлежала к выдающимся красавицам. При ее появлении, вероятно, не прекращались разговоры и не поворачивались головы, но ее неброская красота запечатлевалась в памяти, не давала покоя ночью, и утром глаза отказывались смотреть на что-либо другое, кроме лица молодой женщины.
Она испуганно заморгала.
— Лед? Насколько я помню, вчера у меня температура и без того была ниже нуля.
Феликс провел пальцами по ее лбу, отбрасывая пряди, и, нагнувшись, спросил:
— А какая температура у пациентки сегодня?
Гвендолин почувствовала, как начинает куда-то проваливаться.
— Тридцать шесть и шесть, — торопливо сказала она и, прежде чем Феликс успел обнять ее, спрыгнула с диванчика, оправила рубашку и преувеличенно жизнерадостно спросила: — А что у нас там с погодой?
Феликс, пробормотав что-то, подошел к окну. Гвендолин встала рядом, и оба устремили взгляд за стекло, где не было видно ничего, кроме белой каши. Казалось, там танцуют неведомые существа, сплетаясь в головокружительных па леденящего душу танца. Или это любовные объятия?
Снежинки танцевали свое снежное танго — зрелище было поистине захватывающее.
Гвендолин в восторге схватила Феликса под руку и прижалась к нему.
— Ну и картина! У меня голова кружится, никогда не видела ничего подобного!.. Попробуй поймать что-нибудь по радио.
Но когда Феликс включил приемник, комнату наполнили скрежещущие шумы радиопомех.
— Черт, это же та самая частота, на которой мы вчера слушали городскую программу! — удивился он и начал вертеть колесико настройки, пытаясь поймать хоть какую-нибудь радиостанцию.
