— Пошел он! — подбежала к окну Орися.
— Куда?
— Во двор к старосте…
— Доня, доня! Что же это будет? Не говорила ли я тебе!..
— Что говорили, мама?..
Матери и вправду было трудно ответить. Не хотелось старой трепетать, а придется — ежечасно, ежедневно — и не только за дочь, а и за ее необычного приятеля.
— Мама, Кажется, к полицаю Омельке. Пошел! — объявила минут через десять Орися и тише добавила: — Зачем бы ему идти туда?
— А бог его знает! — тяжело вздохнула мать.
Прошел еще час, раньше чем Василий — Гохберг вошел во двор вдовы Сегеды. На пороге он чуть не столкнулся с Марфой Ефимовной. Та на ходу завязывала платок. Взглядом поискал сочувствия в глазах старой. Но она и не посмотрела на него. Через плетень он увидел, как мать присела на трухлявые вербы, лежавшие под вишнями.
Тяжело вздохнул Роберт и побрел в сени, будто напиться.
Орися тут как тут — зачерпнула кружкой воды из бочонка и подала ему.
— Тебе тяжело? Я тоже переволновалась. Почему молчишь?
Он жадно пил холодную чистую воду и напряженно думал. Итак, надо играть определенную роль. Может, изобразить перед фашистами ухажера за хорошенькими девушками?.. Молодость. Беззаботная пора. Ведь настоящий-то Роберт теперь, наверно, искал бы такой легкой жизни, пошел же он не на фронт, а на курсы, которые готовили наймитов для харихов. А как он приставал к Орисе…
— А, Орися? — спросил он, ставя кружку на скамью.
— Ты о чем?
— Да все о том же… Беспокоюсь, как мне жить дальше.
— Попал в волчью стаю, и вой по-волчьи, иначе они тебя скоро раскусят, — встравоженно ответила девушка.
— И я так думаю. Надо выть…
— Садись, Роберт ты несчастный, — недовольно произнесла Орися, проходя в горницу и указав на стул из гнутой лозы. — Зачем ходил к Омельке?
— Надо поначалу полицаев и старосту посетить. Я должен их знать как облупленных.
— Их и так все знают. Староста человек ничего. А Омелько и Данько, как мать говорит, не приведи господи… Чего ты шаришь глазами по стенам?..
— Давно не был в такой нарядной и уютной избе.
Его взгляд радовали и вышитые полотенца с цветами и петухами, и ковер над железной кроватью с белыми блестящими шариками. На полотне расшиты большие красные маки; слева стоит девушка, против нее парень, а вверху летят птицы. Василий усмехнулся.
— Это ты вышивала?
— Еще в сорок первом, когда кровать купили. Плохо?
— Да нет, ничего…
Стены были густо увешаны фотографиями в рамках всевозможных размеров. Карточки висели и по одной, и группами, словно на витрине у фотографа. Орися показала Василию своих братьев — Степана и Петра. Степан на Ленинградском фронте, а от Петра успели получить письмо за те две недели, когда тут были советские войска. Орися показала и письмо.
— Полевая почта нашего Воронежского фронта! — обрадовался Василий. — Орися… — нерешительно начал он погодя.
— Что?
— Ты говорила, чтобы я выл по-волчьи… Так надо… Я надумал вот что: буду изображать из себя легкомысленного, беззаботного сынка колониста, которому отец с матерью постоянно втемяшивали в голову: когда придут арийиы, он-де станет властителем над нашими людьми. Ты видела, какой это был тип? А таких, как он, немало. С таких и спросу меньше. За ними не так следят гестаповцы… Надо, чтобы ты была…
Глаза у нее стали большими, гневными.
— Была моей возлюбленной… Я люблю тебя и буду любить да самой смерти… Но перед людьми, перед комендантом надо… Тогда за тобой перестанут охотиться, чтобы увезти в Германию… — говорил он, волнуясь.
— Лучше я в Вороклу брошусь, а такай не буду! Нет! — выкрикнула девушка. — А про людей ты подумал? Что Галя, Катя, Марина, все наши девушки что скажут, когда увидят меня с переводчиком коменданта? Что? Молчишь? — И она заплакала горькими слезами.
Что ответить Орисе? Как утешить? Рискуя жизнью, она не побоялась прятать Василия на погребне, не страшилась пойти с ним в лес за радиостанцией, а теперь боится… своих людей, а не врагов, не фашистов. «Что окажут девушки?» Известно что. Скажут: «Орися таскается с немцем». А женщины будут обзывать оскорбительными словами ее, такую чистую.
Василий мучительно тер виски, закрыл глаза.
— Успокойся. Наступит время, и ты уйдешь к партизанам, к Ворскле. Пойми, с твоей погребни мы будем передавать нашим братьям за Белгородом, какими путями им идти, чтобы меньше крови проливалось, крови наших людей. Мы обязаны! — шептал он. — На нас с тобой надеется сам командующий фронтом!..
Орися молча вытирала слезы.
— Если ты меня любишь, то ради любви нашей…
— И откуда ты взялся на мою несчастную голову!
И опять тихо. Орисе представлялось, что с фотографий на нее глядели живые глаза братьев и взгляды у них были укоризненные: «Надо помочь ему, Орися! И любить его надо. Он же тебя любит».
«Так… Так… Так…» — словно подтвсрдили дорогие сердцу слова и стенные часы, отстукивая новые секунды в их невероятно сложной и опасной жизни.
— А люди?.. Что скажут люди?..
И побежала жизнь разведчика двумя потоками: одна — Робертова — в комендатуре с врагами, другая — Василева — в Орисиной хате.
Работы у коменданта хватало. Немецкие власти временно прекратили мобилизацию молодежи в Германию. Но все физически здоровые люди из сел и городов обязаны были выходить на оборонные работы. Под усиленным конвоем, как арестантов, гнали фашисты крестьян, служащих и рабочих бездействующих сахарных и винокуренных заводов в степь. Там, под присмотром войсковых инженеров, люди копали противотанковые рвы и траншеи, совместно с солдатами сооружали у шоссейных дорог дзоты. Возле школ и заводов, в парках и рощах, которые так любовно оберегались в мирное время, теперь стучали топоры; словно змеи, шипели пилы. Фашисты безжалостно уничтожали столь драгоценный для степных районов Украины и Курщины лес. Тысячи дубов и тополей, едва выкинувших свежий лист, погибали в эти солнечные, весенние дни. За их стволами во время боев с советскими войсками будут прятаться немецкие пехотинцы и артиллеристы.
На служащих комендатуры возложили ответственность перед военным командованием за выход местных жителей на работу. Вместе с полицаями и старостами они проводили много времени в степи, возле проезжих дорог, на объектах.
Погнали на рытье окопов и Орисиных подруг, Галю и Марину. Вернее, прежних подруг. С того дня, как узнали они, что за Орисей таскается Гохберг, девушки отвернулись от нее. Идя под конвоем на работу, они не забыли напомнить полицаю Омельке:
— Не порядок, пан полицай! Мы должны работать, а Орися отлеживается.
— Да она с немчиком… Целоваться тоже работа! — насмехалась Марина.
— А может, вы бы прикусили языки! Завидно стало! — слышался рассерженный голос.
— Чему завидовать? Продажной шкуре?!
— Молчать! — гудел конвой.
