квартире у Горпины. Боюсь, господин Роберт, чтобы Аришка еще кого-нибудь не принимала у себя… Для вас стараюсь…»
Василий понимал, что узколобый и толстощекий Омелько пока еще не дошел своим умом: кто такой на самом деле переводчик Роберт, почему он так «вяжется» к Орисе Сегеде…
— Благодарю за службу! — переводчик коменданта даже подал руку Омельке. — Зайди через день. Завтра у господина Хариха будет большой гость. И вашему брату надо следить за порядком в селе.
— А то как же!.. — пообещал с усмешкой Омелько, думая свое: «Палач тебя разберет, каким миром ты мазанный и каким духом начиненный! Или мне просто померещилось, или вправду — не похож ли ты часом на красного?.. Хм…»
Но рука его нащупала в боковом кармане куртки бутылку, и он сказал:
— Так я послезавтра буду как часы! Смотри-ка! А ваши кудри вроде немного того… седыми стали… Рановато! Мне вот уже сорок, и то ни одного седого волоса нет… — хвастал Омелько. — В тюрьму большевики посадили, и то пережил!.. Хоть и горький свет, а жить надо…
Полицай ушел. А Василий все еще ходил по комнате, склонив голову. «Надо вырвать у Омельки Кныша язык», — думал он.
Возможно, не кто иной, как этот Омелько, и заметил их пятерых тем мартовским утром, когда усталые, насквозь промокшие, пробирались они к переезду через железнодорожный путь. Правда, то село в двадцати километрах отсюда, но уж очень похож Омелько Кныш на дядьку в шапке, обшитой телячьей шкурой.
«А впрочем, он или не он, — одного поля ягода!»
В окно было видно бывшее помещение почты с зарешеченными теперь окнами. Полицаи гнали в холодную девушек с котомками. За ними шли плачущие матери. Там уже стоял Омелько. Он грозил кулаками землякам, которых угоняли в неволю, и то и дело поглядывал на Хариха, который внезапно появился здесь. Этим взглядом блудливых глаз полицай как бы заверял коменданта: «Видите, какой я преданный вам. Напрасно вы подозревали, будто я хотел, чтобы вы угорели».
Девушки с котомками дождутся за решетками завтрашнего дня. А потом в эшелоны — и на чужбину. Каждая получит номерок на дощечке, и прощай собственное имя!.. А Василий еще за три дня до того предупредил Орисю, что снова началась вербовка рабов для Гитлера. Бежать надо, прятаться!.. А вот эти двенадцать не убежали..
«Судьба!.. Судьба!.. — вздохнул тяжело Василий. — То же говорила как-то Марфа Сегеда. Из счастья да горя и сковалася доля!.. И почему ты таким тяжким грузом легла на плечи наших людей?»
В селе будто на передовой. На огородах, в низине, у верб, бабахают выстрелы. Эсэсовцы охотятся за девушками и парнями. Фашистам нужны дешевые рабочие руки для шахт Рура, для рейнских химических заводов, на поля прусских помещиков. Гитлер гонит с восточных просторов, «завоеванных» его войсками, рабов. Сотни и сотни тысяч русских, украинцев, поляков, французов, белорусов, сербов, чехов, бельгийцев уже снискали смерть в лагерях и на непосильных работах.
Гитлеру нужны рабы, потому что немцев-мужчин от шестнадцати и до пятидесяти пяти лет он отослал на Восточный фронт — добиться реванша за Сталинград.
Плач, отчаянные крики и выстрелы вокруг. Горе в селе. Даже соловьи примолкли. И солнце спряталось за черные тучи.
Орися третий день сидит в своей пещерке — давнишней силосной яме. Мало надежды, что Роберт Гохберг на этот раз сможет спасти ее от каторги. Нет надежды на Василия… Видно, и его самого как будто заподозрили в том, что он не тот, за кого выдает себя. Как овчарка, крадется за ним Омелько Кныш.
Сквозь сухой подсолнечник, который прикрыл пещерку, Орися видела отцветшие ветви яблони, вишен, абрикосов и слив. Цвет теперь оставался лишь на кустах бузины. Стало тоскливо, словно весна покинула землю навсегда.
В саду на яблонях уже завязались плоды. И у нее зимой тоже появится сын или доченька. Ей и страшно и радостно. Страшно, потому что по ее родной земле ходят фашисты со своими подручными, вроде Омельки. Зверь и тот какую-то жалость имеет, а эти вчера за волосы тащили Маринку. Теперь она, Орися, живет в вечной тревоге и за себя, и за Василия, и за их будущего ребенка. Но другая дума смущала и радостью наполняла сердце. Они любят друг друга, и в маленьком сердечке ребенка будет вся их любовь, их счастье, их гордость и утеха! Она станет матерью. А ее сын (Орися верит, что будет мальчик) вырастет таким же бесстрашным, умным, таким же стройным и красивым, как его отец. Только глаза у него будут карие, ее, Орисины, глаза…
Тоскливо сидеть в одиночестве. Вчера ночью на железной дороге гремели взрывы. Партизаны пустили под откос эшелон. Вагоны вползали один на другой и, перекидываясь, катились вниз, с танками, с цистернами. Как бы хотела Орися уйти сейчас вместе с Василием к партизанам. Это от их взрывов содрогалось сегодня небо. Это сослужил свою службу тол, спрятанный Василием и его погибшими товарищами.
Но она сидит, словно плененная лютым Кащеем в пещере, в подземелье, царевна, и ждет не дождется своего освободителя, чтобы он уничтожил страшного ворога и вывел ее на свет, где сияет солнышко.
Послышались шаги. Орися затаила дыхание. То ступала босыми ногами ее мать.
— Бог в помощь, Марфа Ефимовна! — донеслось из соседнего огорода, от Мирошниченковых.
— Спасибо, — ответила Марфа и начала цапкой пропалывать картошку. — Думала, что и не взойдет, ведь одну шелуху садила. Сказано же: бог посеял дождик, а поднялась картошечка…
— Да, поднялась…
— Куманьки! Ой, соседушки! — внезапно прозвучало громко. Это бежала на огород другая соседка. — Слышали?..
— Разве все услышишь? Беда не спит, по людям ходит, — сказала Марфа. — Что там еще?..
— Да сегодня ночью пришли к Омельке Кнышу трое с короткими ружьями, с теми, что колесо внизу приставлено… Так вот, пришли, заткнули Омельке рот тряпкой и повели бог знает куда. Омельчиха бегает по селу и плачет! И к коменданту ходила!
— Поживился Омелько, как пес пасхи! — сказала Марфа Сегеда.
— И еще не все, куманьки! — продолжала соседка. — Ивга Данька-полицая как раз выходила на огород…. Только щеколдой стукнула и видит… там бумажка… Присмотрелась, а там написано… «Будь, пишут, умнее, Данило, чем твой сосед Омелько Кныш. Знай, Данило, скоро наши придут, вернемся и мы в село…» Так и написано, куманьки!.. Вернемся, значит, и беды тебе не миновать, если только будешь свиньей… А будешь помогать нашим убегать от каторги немецкой, может, простит тебе советская власть… Вот как!..
— Все уже знают, что такое письмо пришло Даниле? — спросила Марфа.
— Нет! Это она только мне сказала…
— Так вот, Ганна, придержи язык за зубами!..
— Да и вы тоже — ни-ни… А про Омельку уже вся округа знает!.. Пропал, как с моста упал. Все это одна рука делает.
Орися усмехалась, прислушиваясь к этому разговору. Еще вчера, говорили, хвалился Омелько, что поймает Аришку, не посмотрит, что она «таскается» с Робертом. И поймал… зайца за хвост. Она давно жаловалась Ивану Рыжкову, что от Омельки нет жизни. Вот и постарались партизаны.
— Мама! — осторожно позвала Орися. — Подойдите ближе.
— Ты слыхала, что Ганна говорила?
— Да. А Василий не приходил?
— Нет… Говорят, генерал к капитану приехал. Ищут квартир для офицеров. А войско идет и идет, да все на танках. И где они столько железа взяли? Смотреть страшно на машины. А как же с ними воевать? Как остановить такие страшилища?..
— Остановят, мама! Наш Вася каждодневно и каждочасно беспокоится, чтобы за Белгородом встретили тех «тигров» добрым огнем! Наши знают обо всем…
— А не рассказывал Василь, есть у наших такие танки? — несмело поинтересовалась мать.
— Есть.
Марфа Ефимовна вздохнула и, сложив руки, будто собиралась сотворить молитву, с минуту молча
