основной удар придется по заводскому парку, где стояли танки и в палатках жили танкисты.
Самолеты ревели над самой головой.
Из школьного сада били зенитные пулеметы, от заводов резко и часто щелкали пушки. Две осветительные ракеты повисли на парашютиках над землей. Эсэсовцы кинулись в убежища, в подвалы, в окопы. Исчез с улицы и патруль. К школе летело несколько самолетов, с них стреляли по зенитным пулеметам. Неподалеку упала бомба, и земля поднялась фонтаном. В заводском парке гудело, словно в гигантской печи с неимоверно сильной тягой.
Наступил час действий и для партизан. Под видом патрульных они вышли на шоссе и перебежали через кусты акации и сирени к окнам намеченного класса.
— Начали! — подал знак рукой Василий. Матвей подсадил Платона, и тот взобрался на подоконник. Подождав секунду-другую, когда подымется новая волна стрельбы, он прикладом автомата выбил стекла в одной, потом в другой раме. Острое стекло царапало Платону спину, цеплялось за рукава трофейной куртки. Выставив вперед локоть, он соскочил на пол. За ним последовал Василий. Какое-то мгновение они стояли, тяжело переводя дыхание и соображая, с чего начать, потом взялись за работу. Платон так хозяйничал у ящиков генеральского стола, что замки и доски трещали, как орехи. Он выгрузил бумаги и папки в рюкзак. Тем временем Василий приладил пакетик тола к дверце сейфа.
— Ты скоро? — спросил он у Платона.
— Уже!
— Отдай мешок Матвею.
— Есть! — тот побежал к окну, но моментально вернулся. — Помочь?
Василий поджег коротенький бикфордов шнур, и они бросились к высокой двери, которая вела в коридор. Но двери оказались запертыми надежным замком. Василий лишился речи. До взрыва оставались считанные секунды. К окну?.. Не успеть… Шнур шипел, догорал, огонек приближался к пакетику с толом.
— А ну! — крикнул Василий и что было сил ударил плечом в дверь.
Двери затрещали, и обе половинки враз отворились. Василий и Платон упали в коридоре на пол. Они не успели перевести дыхание, как взрывом им заложило уши. Стена, темный потолок, казалось, придавят обоих. Василий вскочил, однако, и побежал к сейфу. Вот они, те карты, те наиценнейшие бумаги, за которыми они пришли. Дрожащими руками он передавал их через окно Матвею. А Платон уже стрелял по коридору. Несмотря на то, что во дворе трещали зенитные пулеметы, ревели самолеты и бомбы вздымали столбики земли, в коридор ворвались немцы.
— Скорее! — крикнул Платон.
— Беги к окну! — услышал он в ответ. Платон пустил еще очередь, кинул в коридор гранату и вскочил на подоконник.
— Бутылки!
— Бери? — подал Матвей замотанные в тряпки две бутылки.
Подбежал к окну и Василий. Он зубами выхватил пробку и зажег спирт, швырнул одну бутылку на сейф, а другую на стол. Синеватое пламя вспыхнуло и начало облизывать стол, сейф, поползло по полу.
В класс ворвались эсэсовцы. Василий выстрелил в них не целясь. Фигура его, освещенная ярким пламенем, на мгновение стала видна и с улицы, и из коридора.
Двое эсэсовцев, улегшись в коридоре, ударили по окнам. Пули с дзиньканьем крошили стекла, свистели рядом, и Василий, выпустив автомат, обеими руками схватился за живот. Согнувшись, он потерял равновесие и упал из окна на руки товарищей.
Вверху ревели моторы. Где-то рядом трещали пулеметы. Платон, прикрывая товарищей, стрелял по группе немцев. Солдаты падали, пригибаясь к земле.
Матвей с раненым побежал в кусты. Его догнал Платон.
— Что делать?
— На шоссе! Выдавайте себя за немцев с раненым товарищем. Потом… потом на огороды, — тяжело дыша, сказал Василий.
На школьном дворе суетились штабисты, вылезшие из щелей и убежищ. Они галдели, бренчали порожними ведрами. Самолеты, улетая на восток, гудели спокойно и ровно.
Матвей нес Василия на спине. Платон шел сбоку. Ловкий, коренастый, он походил на приготовившегося к прыжку боксера. Он пристально вглядывался в темноту и прислушивался, готовый каждую минуту открыть огонь по врагу.
Они прошли улицей шагов триста и остановились. Пригнувшись к самой земле, Матвей пополз с раненым в подсолнечники.
— Как ты? — спросил он, чувствуя на щеке горячее дыхание Василия.
— В лозняки… — едва слышно ответил Василий.
— У меня спина мокрая от твоей крови, лейтенант. Перевязать надо рану… — снова отозвался Матвей и уперся локтями в землю, чтобы перевести дух.
— Я рукой зажму рану… Ползи… Прошу тебя…
Сзади слышался шелест и шуршание.
— Можно выходить на дорожку, — доложил Платон.
Василий прикусил до крови губу и смотрел на месяц, повисший над горизонтом, где-то за вербами и широкими полями. Почему-то небесное светило подпрыгивало, словно его трясла лихорадка, и кружило колесом в глазах Василия.
Еще не совсем стихла стрельба, когда к домику Сегеды явился большой отряд немцев. Его привели гауптман Харих и лейтенант Майер. Исчез переводчик Роберт Гохберг.
Ходили на его квартиру, — старая Горпина сказала, что не видела Роберта с самого утра.
— Где твоя дочь и Роберт? — спросил Харих у Марфы перепуганным голосом — он боялся гестапо. — Где?
Солдаты шарили в хате, засветили фонари и разбрелись кто в хлев, кто на погребню.
— Пошла к родичам в Богодухов… А ваш переводчик? Откуда мне знать?..
— Не знаешь? Я вам, господин гауптман, еще раньше говорил, что Роберт — подозрительный тип. Полицай не зря следил за ним. Наверно, потому Омелько и исчез из села, — говорил лейтенант Майер, бросая укоризненный взгляд на своего начальника.
Этого было достаточно, чтобы флегматичный колбасник оживился. Тыча дулом пистолета Марфе Сегеде в грудь, он начал неистово кричать.
А та молча стояла среди толпы чужих солдат, сложив руки на груди, как складывала каждый вечер, вознося свои молитвы за воинов Петра, Степана и Василия, когда просила у господа бога, чтобы тот хранил их от вражеских пуль, от холода в морозные дни, от голода… «Хорошо, — думала она, — что аппарат зарыт в пещере».
К старой женщине подскочил гестаповец. Он-то знал, как заставить ее говорить. Фашист схватил женщину за руку и начал ее выкручивать. Марфа охнула и упала на землю.
— Как вы могли так прошляпить, господин Харих! — насмешливо заметил Майер, уже приподняв ногу, чтобы наступить ею на шею женщины.
— Я сам! — закричал Харих. — Где радиоаппарат?.. Где тот беловолосый… Тот… Коммунист?
— За Белгородом! Посжигает ваши танки и сюда придет!
— Ах, мерзавка! — сквозь зубы процедил гестаповец, сжимая в руке парабеллум.
Но Харих предупредил его. Он настоящий офицер армии фюрера и покажет себя.
Он схватил обеими руками Марфу за плечи и начал трясти ее.
— Ты не знаешь? Не знаешь?!
С земли на него смотрели глубокие, горячие, непримиренные глаза. В них была такая жгучая, неугасимая ненависть, что Харих понял: ничего от нее им не узнать. Он поспешно нажал на спусковой крючок пистолета.
Четыре выстрела прозвучали на подворье Марфы Сегеды.
— Сжечь это гнездо! Сжечь все живое на этой земле!
