обсуждать – и которые просто никогда не поднимали.
– Ну ладно, раз вам нужно уезжать, ничего не поделаешь. – Мать потянулась к тарелке с бараньей грудинкой, стоявшей на столешнице. – Тогда разрешите мне хотя бы завернуть для вас то, что осталось от ужина.
– Нет, мама, не стоит…
Она остановила меня взглядом:
– Пожалуйста. Мы ведь с Хаимом живем вдвоем. И просто не сможем съесть все это. Даже если я заморожу часть мяса, тут все равно хватит человек на десять. Эта Тови ест не больше, чем птичка, да и ее Рувим ненамного лучше.
Алекс погладил себя по животу:
– Я-то от своей доли не отказался, миссис Каплан. Надеюсь, все в порядке, я поступил правильно?
Удивленная его словами, мать рассмеялась:
– О да! Разумеется. Вы все сделали прекрасно, Алекс. Просто замечательно! Значит, вам бы хотелось взять немного еды с собой, да?
– Да, – поспешил согласиться он, хотя я уже приготовилась протестовать. – С удовольствием поел бы позже.
– Ну-ну, ладно, сдаюсь. – Я подняла вверх обе руки. – 2:1 не в мою пользу, я проиграла.
Мама задорно подмигнула мне, и это так походило на нее ту, прежнюю, что мое горло сжало спазмом.
– Да, ты проиграла.
Она перехватила меня во дворе, пока Алекс засовывал в багажник пакеты с едой, заботливо упакованные в такое количество слоев фольги, что мне уже, похоже, было впору получать сигналы из космоса.
– Он очень мил, Ливвале.
Я оглянулась на Алекса, который аккуратно перекладывал пакеты, чтобы они вошли в машину.
– Да, он классный, мама.
– Он – не еврей, – задумчиво произнесла она и вскинула руки прежде, чем я смогла ответить. – Я знаю, знаю!
Нахмурившись, я обхватила себя руками.
– Понимаешь, я пыталась быть католичкой не ради того, чтобы причинить тебе боль.
– Понимаю.
Я не стала объяснять, что, выбрав ее веру, я стала бы чужой для папы.
– С твоей стороны неразумно ожидать, что я буду встречаться только с евреями. А еще это просто нереально.
– Нереально? Почему же?
Я взяла ее за руку. Наши сцепленные пальцы смотрелись как полоски у зебры: светлая – темная, светлая – темная.
– Мама, ну перестань!
– Я всегда говорила тебе, что важен не цвет твоей кожи, а то, что внутри.
Я выпустила ее руку.
– Это важно до тех пор, пока внутри я – такая же, как ты, верно?
– Я лишь хочу для тебя самого лучшего, Оливия. Так, как хотела всегда. Ты – моя дочь. – Мама снова потянулась к моей руке, но не коснулась ее. – Независимо от того, что у тебя внутри.
– Ага, понятно, но я и сама толком не знаю, что у меня внутри, как быть с этим?
– Это хорошо, значит, у меня еще есть надежда, – ответила мать. – И это вполне разумно. И реально.
Я бросила взгляд в сторону ее дома и увидела льющийся из окон свет, до моего слуха донеслись слабые звуки работавшего в гостиной телевизора.
– Ты должна прекратить попытки подгонять меня под свою жизнь.
Она нахмурилась:
– Я всегда буду пытаться подгонять тебя под свою жизнь.
Это не всегда было правдой, что мы обе отлично знали. Думаю, мать сказала это, не до конца отдавая себе отчет в собственных словах.
– По крайней мере, просто прими меня как часть своей жизни, вместо того чтобы пытаться сделать невозможное.
– Что именно? – Моя мама была такой миниатюрной, что едва достигала моего подбородка, но сейчас она выглядела столь жесткой и резкой, что я невольно отпрянула.
– Не знаю, – наконец ответила я, когда Алекс хлопком закрыл багажник.
Мама смягчилась, решив не затевать ссору:
– Неужели это по-прежнему будет стоять между нами?
– Я и этого не знаю, мама. Мне очень жаль.
Она вздохнула и покачала головой:
– Я не могу повлиять на то, что чувствую, Оливия. И по-прежнему считаю, что ты поступила неправильно…
– До свидания.
Мать остановила меня, положив ладонь на мою руку.
– Я не могу оправдать это, смириться. Но ты – моя дочь, и я люблю тебя. Этого недостаточно?
Я хотела ответить, что вполне достаточно, что все те вещи, которые она сказала или сделала, давно смыло рекой времени. Хотела – и не могла. Лишь положила свою ладонь ей на руку, обняла покрепче, а потом отпустила, сделав шаг назад.
Родителю всегда тяжело отпускать ребенка, который давно вырос и отдалился, да и ребенок переносит расставание не легче. Это было тяжело и для меня. Я сильно скучала по маме. И знала, что наши отношения никогда не будут такими близкими, как прежде. Я не могла притворяться, как пыталась делать это она, что мы не причиняли друг другу боли, что наши слова значили нечто иное, что они не ранили так глубоко.
– Ты будешь мне позванивать? – спросила мама на прощание.
– Конечно. Ты тоже можешь звонить мне, – ответила я. – Телефонная связь работает в обе стороны.
Судя по всему, я невольно ужалила в слабое место матери, потому что она немного подскочила:
– Ну разумеется!
Мое замечание о телефоне было сущей правдой, и все же она явно подумала, что я высказала его лишь для того, чтобы уколоть побольнее. Это лишний раз доказало мне: ничего между нами еще не изменилось настолько, чтобы забыть о прошлых разногласиях.
– Пока, мама.
Сев в машину, я крепко вцепилась в руль, пережидая, пока мать уйдет в дом. Но она стояла на крыльце до тех пор, пока я не выехала на ведущую от дома дорожку. Я молча поехала по темным улицам. Алекс включил радио, позволив музыке заполнить пространство между нами.
Он не пытался разговорить меня. Погруженная в свои мысли, я и не заметила, как одолела дорогу до дома. Невеселые думы все крутились и крутились в моей голове, вновь воскрешая в памяти события прошлого. Ко времени возвращения в Аннвилл мои пальцы одеревенели, челюсть свело болезненной судорогой, а голова отчаянно пульсировала.
Алекс помог мне отнести пакеты с едой наверх и убрать их в холодильник. Мы вряд ли хранили абсолютное молчание, но не могу вспомнить, говорили ли мы о чем-то или нет. Похоже, я произносила лишь какие-то дежурные фразы, топорно отвечала на его вопросы, и ничего больше.
Я и не заметила, как Алекс подошел ко мне сзади, когда я мыла руки над раковиной, и положил ладонь на мою шею. Это нежное прикосновение, исходивший от него жар наконец-то сломали стену, за которой я из последних сил пыталась спрятать свои слезы. Одна из них упала на тыльную сторону моей ладони. Потом еще одна…
Когда Алекс развернул меня к себе, я зарылась носом в его грудь и дала волю горьким рыданиям. Я
