эмпириков интересовали объяснения причин этих явлений, их глубинные связи с другими наблюдаемыми фактами. Сторонники же второго метода верили, что окружающий мир полон божественных символов, понять которые можно через знаки, формулы, символы пифагореизма, каббалы, астрологии, то есть через адекватное истолкование «тайного» знания древних. Оба метода, как это ни парадоксально на первый взгляд, имели много общего, так как конечная цель и «эмпириков» и «магов» резко отличалась от цели средневековых схоластов, стремившихся лишь к познанию в конечном счете «божественных истин». Многие натурфилософы XVI века выступали одновременно как «эмпирики», когда они наблюдали, классифицировали явления природы и пытались найти им практическое применение, и как «маги» – когда пытались дать этим явлениям причинно-следственное истолкование. К их числу относятся Парацельс, Джон Ди, Кардано и другие.
Чисто юношеская жажда знаний заставляла натурфилософов устремляться в те области, доступ в которые в эпоху рационалистического отрезвления был окончательно закрыт. Поэтому, как писал Д. Д. Мордухай-Болтовский, «уму философа XVI века круг научных исследований представлялся много шире, чем позднейшим поколениям. В его глазах порядок материального мира чудесно переплетается с порядками других, нематериальных, трансцендентных миров. Явления всех этих порядков могут быть наблюдаемы и должны составить части одного великого здания «Пансофии»[63] – универсальной науки. Не убедить, а узнать – вот главная цель деятельности юного духа Возрождения... Увидеть самому, а не услышать от других – это характерное желание мыслителя XVI века. Но то, что ему приходится видеть, он, как ребенок, не подвергает критике; для него нет иллюзий, а только истины, более или менее воспринимаемые его умом. Этой наивной веры нет у мыслителя XVII века, который, сохраняя пламенную веру в разум, старается всю Вселенную заключить в бесспорно узкие для нее рамки геометрической логики».
Для самого Кардано вопрос о рациональности или иррациональности его мышления был, конечно, лишен смысла. Можно говорить, пожалуй, лишь о его отношении к прогрессу разума, который для Миланца, так же как и для Джованни Пико делла Мирандолы или Джордано Бруно, – непрерывное, естественное чудо: «Как на первое из удивительных в моей жизни явлений. следует указать на то, что я родился в том веке, когда был открыт весь земной шар, тогда как в древности было известно лишь немного более одной его трети... Есть ли что-либо более удивительное, чем пиротехника и человеческая молния [артиллерия], которая гораздо опаснее молнии небожителей? Не умолчу я и о тебе, великий магнит, о тебе, ведущий нас по безбрежным морям в темные ночи во время ужаснейших бурь в далекие неведомые края! Прибавим к этому еще четвертое открытие – изобретение книгопечатания; созданное руками людей, придуманное их гением, оно соперничает с божественными чудесами, ибо чего же еще недостает нам, кроме овладения небом?»
Вместо послесловия
«Кто вы, доктор Кардано?»
Джироламо Кардано был и остается загадкой для современников и многочисленных биографов. «За кого только его не выдавали, или, вернее, за кого только не выдавал он сам себя!» – восклицал искренний почитатель Миланца Готхольд Эфраим Лессинг. Ему вторит современный исследователь творчества Кардано Жак Клод Марголэн: «Этот человек сделал все, чтобы замести следы, даже написав свою удивительную автобиографию, из которой не совсем ясно, чем же следует восхищаться: его ли циничным реализмом, философской ли отвагой, фантазиями, столь обильно примешанными к его повествованию, математико-генеалогическими отступлениями, мстительным гневом, призывами к состраданию, – и из которой, в конечном счете, никак не следует, что она не является плодом воображения».
Современники Кардано, пытавшиеся разобраться в его сложнейшем характере, неизменно заходили в тупик, о чем поспешил сообщить нам он сам: «Из-за противоречий между моей душой и моей природой меня не понимали даже те, с кем я сталкивался наиболее часто».
В еще более затруднительном положении оказались биографы Миланца, отделенные от него десятками и сотнями лет. Многие из них пытались объяснить некоторые странности в его поведении и высказываниях его якобы психической неполноценностью, тем более что в ряде сведений, которые он сообщал о себе, можно было при желании увидеть определенную предрасположенность к душевным заболеваниям.
Джироламо боялся «возвышенных мест, хотя бы и их площадь была обширна», и признавался: «иной раз меня захватывала такая трагическая страсть, что я помышлял о самоубийстве». Он мог по желанию впадать в экстатическое состояние и при этом «чувствовал, как душа отделяется от тела». Иногда ему казалось, что употребляемое им в пищу мясо пропитано серой, иногда – наполнено растопленным воском. Ему часто виделись враги, которые шпионили за ним, намереваясь опозорить и довести его до отчаяния, он признавался, что четырежды во время полнолуния замечал в себе признаки полного умопомешательства. Еще одна странность – он чувствовал себя хорошо только под влиянием какой-нибудь физической боли, так что даже причинял ее себе искусственно, до крови кусая губы или руки. «Если у меня ничего не болело, – писал он, – я старался вызвать боль ради того приятного ощущения, какое доставляло мне прекращение боли, и ради того еще, что, когда я не испытывал физических страданий, нравственные мучения мои делались настолько сильными, что всякая боль казалась мне ничтожной в сравнении с ними».
«Этот великий человек был сам душевнобольным всю свою жизнь», – утверждал даже такой почитатель Миланца, как Чезаре Ломброзо. Психиатр Энрико Ривари полагал, что Кардано страдал манией величия и манией преследования. Г. А. Оден, наоборот, находил у Кардано комплекс неполноценности, возникший в результате побоев в детстве. Однако американский врач К. В. Бур в статье «Кардано глазами психиатра» отметил, что утверждения о ненормальности Миланца лишены оснований, и можно говорить о некоторых отклонениях в его психике лишь в последние годы жизни. Но эти отклонения, вызванные одиночеством, чувством вины перед близкими людьми, страхом смерти, довольно часты в старческом возрасте.
Титульный лист автобиографии Кардано
Добавим к этому, что ко многим автохарактеристикам Кардано, особенно отрицательным, следует относиться осторожно: они нередко опровергаются его же рассказами о каких-то реальных событиях и происшествиях. Он, например, часто упрекал себя в трусости. Но когда однажды некий прохожий под аркой Миланского собора подвергся нападению, он, Кардано, не раздумывая, бросился ему на помощь. И нам совсем не кажется «опрометчивым и необдуманным» его поведение во взаимоотношениях с Тартальей, Скалигером или, скажем, с парижскими медиками.
Легко предположить, однако, что Кардано был человеком малоприятным, особенно для тех, к кому он относился с презрением, или для людей «заурядных и не блещущих талантами». Только люди выдающиеся – то ли талантом, то ли душевными качествами – пользовались его любовью. Он был убежден в том, что «иметь другом выдающегося человека – признак великой мудрости». И с такими людьми он «никогда сам не порывал уз дружбы, и если их приходилось порывать, то никогда не выдавал тайн своих бывших друзей и не попрекал их». С неизменными мягкосердечностью и заботливостью он относился и к своим близким – жестокому отцу, неразумному старшему сыну и опустившемуся младшему, никогда не распространялся о своих ссорах с домочадцами. Десять завещаний, написанных им с 1531 по 1576 год, показывают, что он заботился не только о родственниках, но и о слугах.
Вынужденный в течение всей жизни прибегать к покровительству мирских и духовных владык, Кардано неизменно занимал по отношению к ним позицию верноподданного. «Никогда не делай того, что не угодно князю, – поучал он своих детей. – Если в отношениях с власть имущими или лицами более высокого сословия, особенно заслуженными, кто-либо из них обращается с тобой дурно, будь с ним тем более вежлив и безукоризнен; во всем надо соблюдать спокойствие». Что это?
Заурядное филистерство или «разумное» приспособленчество? А может быть, тайная насмешка над власть имущими? Ведь писал же он: «Верность людей соизмеряй их выгодой, если их
Для нас наиболее привлекательной чертой характера Кардано является его огромное трудолюбие. «Я совершенно не выношу терять время...»; «...едучи верхом, и принимая пищу, и лежа в постели, и бодрствуя, я всегда что-нибудь обдумывал и соображал»; «во мне постоянно только размышление»; «склонный к постоянным размышлениям, я часто обдумываю множество вещей, столь же грандиозных, сколь иной раз и неосуществимых, и притом могу размышлять о двух предметах сразу». Это не голословные утверждения и не
