— Мне очень обидно, а не просто обидно.
— Так это ж хорошо! — Василий вылил водку в рот, причмокнул и вытер рукавом губы.
— Что ж тут хорошего? — Тушканчег последовал примеру товарища. Разве что пасть свою он промокнул кончиком хвоста.
Василий пояснил:
— Хорошо, что ты обижен на своих соотечественников и желаешь отомстить.
— Я? — Тушканчег поднялся с корточек и подошел к табурету. Поднатужившись, выдернул его из Стены и сел, закинув лапу за лапу. — Я?!
— Ты.
— Ну-у… раз ты говоришь, то…
— А лучший способ отомстить соотечественникам — это сообщить мне, где находится слабое место Стены.
Уши тушканчега обвисли, морда побагровела от спиртного.
— Васька, я тебе расстрою, но у Стены нет слабых мест.
— Да ладно тебе, — не поверил Старлей.
— Крест на пузе! — побожился Степан. — Быть мне фунтиком ебливым!
— Черт! — После такой серьезной клятвы у Старлея не было ни малейшей причины не поверить старинному другу. — Черт!
— Ага. А ты говоришь, месть. Захочешь — не получится.
Старлей хлюпнул в стаканчики, отмерив чуть больше половины, по четвертое кольцо сверху. Задорно хекнув, бойцы двух разных армий выпили и захрустели крохотными пупырчатыми корнишонами. Старлей попытался наморщить лоб, но получилось у него плохо, малоубедительно:
— Поставлю вопрос иначе. Чего боится Стена? Чем ее можно уничтожить?
— А! Это другое дело! Есть, Васенька, есть одно надежное средство! Слушай… — Обильно вставляя в повествование заумные термины «фиговина» и «хренотень», Степан рассказал, как, чем и когда можно сравнять Стену с уровнем моря. Способ был настолько прост и очевиден, что Васька понял: в умственном развитии ему невероятно далеко даже до покойного товарища Эйнштейна, соседа из сорок пятой квартиры, не знавшего в той, мирной, жизни таблицу умножения и презиравшего Пифагора за какую-то там теорему.
Внезапно Степан замолчал и посмотрел в глаза Василию: — Это что же получается, я — предатель? Я своих сдал тебе, вражине?! Выпил — и разболтал военную тайну?!
— Да, — просто ответил Старлей. — Так точно! И жахнул в грудь мерзкому тушканчегу.
С самого начала беседы Старлея мучила изжога, и вот — облегчение.
— Смерть оккупантам!
Еще дымилась обугленная груда костей и шестеренок, а Старлей уже двигался к поверхности Стены. Он шел, жег и загребал сметану горстями. И вспоминал Анжелу. Как вместе отдыхали, как было весело. Однажды утром Васька проснулся, а надувная красотка исчезла. Осталась только куртка, купленная в секонд-хенде. Ни записки, ни полслова на прощание. Васька загрустил, просидел, кусая кулак, до вечера. А потом полог палатки откинулся, внутрь заглянул отец и сказал: «Ну что, сына, хорошо на югах?» — «Хорошо, папа», — ответил Васька, наклоняясь так, чтобы отцу было удобней стегать ремнем, широким, армейским, с прямоугольной бляхой, из которой выпирала звезда…
Старлей шел сквозь Стену к миру людей, к голубому небу, испачканному коричневым дымом от горящего мусора. Шел и думал, что сведи его судьба с Анжелой вновь, он сделал бы вид, что не узнал красотку. Это был бы гордый поступок. Настоящий мужской поступок. Вот только вся проблема в том, что она, шлюха и развратница, и в самом деле не вспомнила бы мальчишку-фашиста — уж очень он изменился. По крайней мере, Старлею хочется думать, что причина именно в этом.
Сведи их судьба, Старлей сказал бы Анжеле: «За дюну удалимся, сестрица?»
Вряд ли она отказала бы. А если бы и так, то счастью Василия не было бы предела. Тогда ведь не все потеряно, еще можно любить ее — честно, от души! — и писать письма с фронта, и верить, что она ждет. Рыдает по ночам и ждет.
Но чудес не бывает.
Личинке пора расправить крылья.
Расширяя проход плечами, Старлей выбрался из Стены. Ледяной ветер ударил в лицо. В двух шагах смердела куча отбросов, не сметанных, но реальных. Ноги холодил асфальт, витрины бутиков отражали худое, изможденное лицо.
Старлей посмотрел на манекенов, разодетых в шелка и замшу, на прошмыгнувшую мимо дамочку в обтягивающих брючках, на припаркованные у бордюра дорогие авто, на детскую надувную горку у «Макдональдса» — и понял:
Стена повсюду.
Стена всегда была здесь.
Просто он, Васька, не видел.
Это не Город, это сплошной кефир. И надо что-то решать.
ДОРОГА ИЗ ХЛЕБНЫХ КРОШЕК
— Без моей команды, — скажет
он, — вокруг тебя не ляжет
мгла, и медленной волною
не сойдется над тобою
восхитительная тишь.
— Если говорить о тиранах… Готов поспорить, что все, чего хочется рядовому тирану, — это чуть-чуть любви. Полагаю, что в детстве у них с этой самой любовью были серьезные проблемы. Штука же в том, что проблемы у них были не просто так, а за дело. Неприятными они были детишками. Может, из ушей у них воняло, или они писались в постель, или были такими слабаками, что не прибить их просто не представлялось возможным. И вот они выросли, стали тиранами, но по-прежнему у них воняет из ушей, по-прежнему они писаются и по-прежнему совершенно не верят, что, несмотря на эти маленькие недостатки, полюбить их все-таки можно. Кстати, как тебе мои уши?
Анжела ничего не ответила. Ответить она и не могла, потому что рот ее был заклеен изолентой. В лучшем случае она могла бы помычать. Однако и не мычала. Ротмистр Чача аккуратно примотал ее руки к столбикам кровати черным компьютерным кабелем, проверил, надежно ли привязаны ноги, и сказал: «Ну что ж, приступим».
— Из закуски только килька в томате. — Официант в белоснежной рубашке склонился над столиком, наставив ручку на книжечку с заказами.
Старлей поморщился и сказал:
— Терпеть не могу рыбу. Скользкая она и холодная. Нет, не хочу кильку.
— Аналогично. Давайте просто водку. Два графина, и чтобы со льда.
Официант кивнул и исчез в направлении кухни. Кир откинулся на спинку стула и поводил соломинкой в своем стакане с колой. Старлей газировки не пил из принципа.
Погребок этот, с росяной изморосью на каменных стенах, заросшими паутиной лампочками, бочками по углам и чем-то маленьким, черным и мохнатым, возившимся за бочками, был последним местом в городе, где можно было заказать графин холодной водки. Во всех остальных ресторанах давно подавали растворитель.
— Ну и как оно там, в Стене?
