— Ну видел, и че?
— А почему из чаек и дельфинов получились чааайкиии и дееельфиииныыы?
— Дык, дураку известно. Тушканчеги как в море насрут, так сразу там все мутирует. У них же в дерьме наноботы.
— Ага. А если ты человека хочешь в чееелооовееекааа превратить?
— В смысле?
— В смысле, дерьмо тушканчеговое люди все-таки жрать не будут. Свое еще кое-как, а тушканчеговое им не по вкусу. Но что-то ведь им жрать надо, а в городе блокада третью неделю, Стена отрезала центр от области. Вот и жрут…
— Кильку?
— Кильку.
— Вот дерьмо.
— Не то слово.
В переулке позади них что-то шумно взорвалось, зазвенели разбитые стекла. Небо над сквером перечеркнула падающая звезда — то ли кто-то пальнул из ракетницы, то ли валился на город сбитый тушканчег. Старлей боязливо оглянулся.
— Пошли отсюда, а?
— Пошли.
На площадке Кир долго звенел ключами, покашливал и шаркал ногами — так долго, что Старлей возмутился:
— Да чего с тобой, а? Чего ты возишься?
Кир поморщился:
— Ирка. На нее апокалипсис повлиял довольно странно. То есть не странно, если подумать, обычно повлиял, но я не ожидал.
— Гуляет? — сочувственно вздохнул Старлей.
— Не то слово.
— Бить пробовал?
— Не люблю насилия.
— А зря. Иногда очень даже помогает.
Наконец Кир открыл дверь, и они вошли. Свет в квартире не горел. Закат за окнами давно потух, да и не было толком заката — половину срезала Стена. Кир щелкнул выключателем. Лампочка мигнула, вспыхнула на секунду ослепительно ярко и погасла.
— Ирка?
Никто не ответил. Кир цвикнул колесиком зажигалки и поднял огонек высоко над головой. Комната едва осветилась, обозначился стол у окна и стоящая на столе чернильница. Три обезьянки: не слышу, не вижу, молчу.
— Ирка?
Старлей ткнул Кира под локоть. Огонек вздрогнул, по стенам заплясали тени. На столе, под чернильницей, лежала записка. Кир аккуратно вытащил ее и прочел вслух:
— Вот жопа, — сказал Старлей. — Совсем баба спятила.
Кир ничего не ответил. Он смял записку, подхватил чернильницу и со всей силы запустил в окно. Стекло разлетелось со звоном. Тяжелая чернильница и легкий бумажный комок улетели в темноту. Потом Кир развернулся к Старлею — в сумраке тот не смог разглядеть выражения его лица — и ровно сказал:
— Пошли.
— Куда?
— На площадь.
— Ты че, дурак совсем? Они черт знает когда ушли, не догонишь.
Но Кир не слушал. Кир уже был на лестнице, бежал вниз, одним махом прыгая через три ступеньки.
— Вот ёшкин жук! — И Старлей поспешил за Киром.
До площади оказалось трудно добраться. Туда текла плотная толпа. Кое-где над толпой вздымались оранжевые гривы факелов. Дома по сторонам дороги горели, ветер носил газетные листы. Невыносимо чадило паленой собачьей шерстью. Какая-то потерявшаяся в толпе женщина надрывалась неподалеку: «Димочка, вы не видели Димочку? Люди добрые, да что же делается! Димочка мой…»
Над улицей барражировали тройки тушканчегов. Кто-то швырнул в тушканчега бутылку с зажигательной смесью, на месте твари вспухло огненное облако. И визгом разрезали воздух горячие осколки, люди шарахнулись, и сзади пронзительно заверещало женским голосом — задавили.
«Вот ты ж паскудство какое, — хрипел Старлей, пробивая дорогу локтями, а иногда и кулаками. Он с трудом поспевал за Киром, который просачивался между потными спинами идущих впереди, как тень. — Да ёб же ж твою мать! И твою! И твою тоже!»
На ногу Старлею наступили, ухватили за локоть, горячо задышали куда-то в пах. На секунду Старлей задумался, а не воспламенить ли к чертям всю улицу — но огня тут хватало и без него.
На площади стало попросторней, хотя и здесь народу собралось, как сельдей в бочке. Или кильки. Тьфу, черт, и здесь она, проклятая. Неожиданно Старлея сцапали за руку, и, оглянувшись, он увидел Максика. Лицо поэта лоснилось от жара, а глаза безумно блестели. В красном свете горящих зданий Максик поразительно походил на коня рыжего, третьего вестника апокалипсиса.
— Вот он, последний аккорд! Заключительная строфа. Падение Вавилона, моя поэма, как я и предрекал…
— Да хрен же она падет, — сказал Старлей, глядя на пересекающую площадь Стену.
Стена и вправду падать не собиралась. Напротив. Никогда она не выглядела такой крепкой, такой — Старлей порылся в скудном словаре и нашел: такой внушительной. Стена внушала. Даже тем, кто ненавидел ее, — а Старлей Стену ненавидел больше всего на свете, даже больше пыхтящего над загривком майора, ненавидел ее сейчас, побывав в сметанистой толще, еще сильнее, чем прежде, — даже Старлей не мог не признать, что Стена внушает. Ужас? Благоговение? Отвращение? Старлей заметил впереди светлую футболку Кира и, стряхнув бормочущего Максика, ломанулся сквозь толпу.
— Ну что, Ирку видишь?
Кир обернулся, и Старлей попятился бы, если бы не был плотно сжат со всех сторон напирающими людьми. Взгляд у Кира был совершенно безумный.
— Так уже было, — сказал Кир. — Сто раз, и двести, и тысячу. Они уходят в Стену.
Сталей оттолкнул старуху, совершенно голую и с ног до головы перемазанную килечным соусом, — не давешняя ли это бабка? — и полез на бетонную тумбу. Впереди, там, где из площади вздымалось основание Стены, людские головы клубились одним кочковатым морем. Люди шли, одетые и голые, женщины, старики и дети, и взрослые мужчины, они шли и уходили в Стену. Старлею даже показалось, что он слышит жадное чавканье и урчание, — но, возможно, это чавкала под ногами плоть задавленных и урчали предвкушающие сытный пир сааабааачкиии. Старлей приподнялся на цыпочки, чтобы видеть лучше, но кто-то ухватил его за штанину и потащил вниз. Он забарахтался и заорал от ужаса, потому что стало ясно — и ему быть раздавленным. Крепкие пальцы ухватили Старлея за шиворот и выдернули из-под ног толпы.
— Спасибо, Кир. Считай, с меня причитается.
— Дебил. Ты что, не понимаешь — ты мне нужен живым.
Толпа неумолимо подтаскивала их к Стене. Даже пожелай они сейчас развернуться, даже воспламени
