Старлей гадливо сплюнул и ногой плевок не растер.
— Мерзко. Двинуться не можешь, и она тебя щупает.
— Кто — она?
— Да Стена же. Лезет тебе во все дыры, шунтует, как вонючий проктолог.
— А ты?
— А ты висишь. Вроде как в космосе, но вроде как и в навозной яме. А вылупляешься голеньким.
— Так она наверху мягкая?
— Как сметана. Перепончатая такая сметана. Сметана, над которой поработали пауки.
Официант с подносом приблизился к их столику танцующим шагом и сгрузил два графина водки, запревших, со слезой, и почему-то глубокую тарелку с килькой. Хотя кильку и не заказывали.
— За счет заведения уважаемым гостям, — пропел официант.
— Пшел вон, половой! — рявкнул Старлей.
— Ну что ж вы так, — заныл официант. — У меня работа, дети малые. Я бы сам на эту кильку не смотрел, глаза б мои ее не видели, но служба, служба. Ноблес оближ.
Кир молча сунул ему две смятых сторублевки, и официант исчез как не бывало.
— Ноблес пошел облизывать, — констатировал Старлей и разлил водку.
Выпили не чокаясь. Кильку Кир скормил сааабааачкеее, которая от греха подальше таилась под столом и только механически жужжала временами, когда хвостовые вентиляторы перегревались.
Когда выпили по второй, на лестнице послышались спотыкающиеся шаги, и в погребок ввалился Максик.
— Ыыыы. Кирюха, пропащая душа. Василий, сколько лет, сколько зим. Родные мои, разлюбезные!
С трудом добредя до столика, он полез слюняво целоваться. Старлей с отвращением отпихнул поэта, и тот несомненно бы рухнул на пол, на прокорм сааабааачкеее, если бы Кир ловко не подхватил его и не усадил рядом. Поэт сгорбился, растопырил локти и вожделенно уставился на водку. Налили и ему. Выпили.
— Ты чего гуляешь-то, Максик? А кто музу будет ублажать?
— Ах, Кирюха! — Тот отчаянно махнул рукой. — Какая муза? Завод наш закрывают, понимаешь? Рас- ик-расформировывают. Буду я теперь безработный и бездомный, голодный и сирый…
— Поэту полагается быть голодным, Максик.
— Это смотря какому поэту. Какому-нибудь прощелыге, который лимерики в Газету пописывает, поголодать в самый раз. А я такой слой поднимаю, такую глыбину. Поэму пишу. Мне без еды никак, не осилю иначе, изойду мукой танталовой.
— Атлантовой?
— Ну и атлантовой тоже.
— Так о чем поэма-то?
— Называется «Падение Вавилона». О падении Вавилона.
— Ну и что там с Вавилоном?
— Он пал.
С этими словами Максик уткнулся мордой в тарелку из-под кильки и больше не шевелился.
— Исстрадался, бедняга. — Кир заботливо прикрыл тощие плечи поэта собственной адидасовской курткой.
— Да ну его, — отмахнулся Старлей. — Пиздит только. Все они пиздеть горазды. А вот как в Стене сидеть…
— Ничего, еще насидятся. Если мы этого, конечно, оперативно не предотвратим.
Выпили и за это.
Стена стояла над городом. Уже не на дальних подступах, не по заросшим коттеджами и складами окраинам, а по самым центральным улицам наступала она. Ее высокотехнологические шпили и уродливые башенки напомнили бы горожанам кафедральный собор, если бы кто-нибудь из них видел кафедральный собор. Сейчас же стену сравнивали с гигантской ладонью, когтистыми пальцами нависшей над зданием мэрии, облисполкома и военкомата. Ночами на центральной площади жгли книжки и водили хороводы. Полуголые парочки скрывались в подъездах, где становились совсем уж голыми и вовсю занимались любовью, потому как последние дни, Стена.
Когда Старлей и Кир вывалились из погребка, оставив тонко посвистывающего носом Максика, уже смеркалось. Однако веселье на городских улицах только начиналось. На всех углах стояли лотки, и грудой за ними были навалены консервные банки. Орали лотошники: «Килька! Килька в томате, бесплатно! Берите кильку!»
Кильку брали, потому что никакой другой еды в Городе давно не осталось.
Старлей пропустил старушку, шмыгнувшую через дорогу, — к груди бабки любовно были прижаты два десятка банок с килькой, — и недоуменно мотнул головой:
— Че это за история с килькой?
Кир остановился на минутку, закурил, прикрывая ладонью огонек зажигалки. Тут же к нему приблизились два аккуратных тушканчега, роста среднего, из особых примет — красная патрульная повязка на локте. Сталей инстинктивно напрягся, собираясь воспламенить взглядом, но Кир успокаивающе положил руку ему на плечо.
— Курение.
Вредит.
Вашему.
Здоровью.
Тушканчеги говорили хорошо отлаженным дуэтом. Голоса у них были механически-звонкие, но скорее приятные.
— Будьте.
Любезны.
Сдать.
Ваши.
Сигареты.
Представителям.
Общественного.
Патруля.
Тушканчеги синхронно вытянули правые клешни, и, к удивлению Старлея, Кир безропотно вложил пачку в клешню переднего тушканчега. Тот радостно взмахнул антенной, и патрульные укатились. Кир немедленно извлек из кармана непочатую пачку «Пэл Мэла».
— Что это было, а? — Старлей изумленно хлопал глазами.
— Новый общественный порядок. Оказалось, что сигареты каким-то образом вредят усваиванию кильки.
— Да че тут вообще происходит? Что за хуйня с этой килькой, и с каких пор кризорги тут распоряжаются?
— Ты, брат, слишком долго куковал в Стене.
Тут Кир ухватил Старлея за рукав и толкнул в подворотню и сам прижался к стене. Мимо них по мостовой промчалась цепочка людей. Все они были голыми, у некоторых рты перемазаны чем-то красным — Старлей было с ужасом решил, что кровью, но спустя секунду разглядел зажатые в руках бегущих банки. Не кровь, понял он. Томатный соус. Всего-то томатный соус.
Цепочка с гиканьем пронеслась и скрылась в сквере на подходе к Центральной площади. Старлей обернулся, взял Кира за грудки и тихо, но страшно спросил:
— Ну?
Кир аккуратно отцепил пальцы Старлея от своей футболки, разгладил смятое и только после этого ответил, таким же полушепотом:
— Палки гну. Ты чаааееек видел? А дееельфииинооов?
