Себя ты губишь скупостью своей… Так и в гражданских войнах не бывает! Самоубийцы даже ты гнусней, Отца, который сына убивает. Зарытый клад ржавеет и гниет, А в обороте — золото растет!' 'Ты скучной теме предаешься страстно В который раз, — Адонис ей сказал, — Но борешься с теченьем ты напрасно, И я тебя напрасно целовал. Клянусь я ночью, нянькой наслажденья, Мне речь твоя внушает омерзенье! Хоть двадцать тысяч языков имей, И каждый будь из них еще страстнее, И будь он пения сирен нежней — Я все равно понять их не сумею. Бронею сердце вооружено, Не будет слушать песен лжи оно, Чтоб обольщающий напев не вкрался В нетронутый тайник груди моей И там смутить бы сердце не старался, Не дав потом спокойно спать ночей… Нет, госпожа, его терзать не стоит, Пускай никто его не беспокоит. На лесть твою легко рукой махнуть, Ведь гладок путь, ведущий к обольщенью.. Не от любви хочу я увильнуть, Я к похоти питаю отвращенье. А ты, чтоб в плен потомством заманить, Свой разум в сводню хочешь превратить. Любовь давно уже за облаками, Владеет похоть потная землей Под маскою любви — и перед нами Вся прелесть блекнет, вянет, как зимой. Тиран ее пятнает и терзает: Так червь листы расцветшие глодает. Любовь, как солнце после гроз, целит, А похоть — ураган за ясным светом, Любовь весной безудержно царит, А похоти зима дохнет и летом… Любовь скромна, а похоть все сожрет, Любовь правдива, похоть нагло лжет. Я больше бы сказал, да не дерзаю, Предмет уж стар, оратор же незрел… Итак, тебя с досадой покидаю, Стыд на лице, и в сердце гнев вскипел, А уши, что речам хмельным внимали, Горят румянцем — так их оскорбляли'. От нежных рук, державших на груди, Уходит он, из сладостных объятий Он вырвался. Венера впереди Лишь горе чует, плача об утрате. Как в небе метеор, мелькнув, погас, Так он скрывается во мраке с глаз. Она за ним следит… Так мы порою Глядим на отплывающих друзей, Когда корабль уже закрыт волною, До туч взлетевшей в ярости своей, И тьма, как необъятная могила, Уже любимый облик поглотила. Смущенная, как тот, кто вдруг в поток Алмаз бесценный уронил случайно, Как путник, чей погаснул огонек, Бредет в ночном лесу тропинкой тайной, — Так и она лежала в темноте, Утратив путь к сияющей мечте. Бьет в грудь она себя, и сердце стонет, А ближние пещеры, как бы злясь, Назад к богине эти стоны гонят, Как будто бы усилить боль стремясь. Она раз двадцать всхлипнет: 'Горе, горе!' И плачут двадцать эхо, стонам вторя. О том, как дерзких юношей в рабов Любовь в безумстве мудром обращает, Как губит в детство впавших стариков,
