– А Барроу в своих проповедях, как известно, называл хихиканье упражнением для легких, – возразил Селвин Оньонз. – Еще его обозначают словом «хмыканье».
Том Коутс не выдержал и скорчился от смеха. Селвин славился своей готовностью разъяснять что угодно, к месту и не к месту, причем объяснения его почти всегда грешили против истины и в большом, и в малом. Фраза «Селвин говорит…» стала в Ост-Индской компании присловьем, означавшим, что далее последует полная чушь.
Они добрались до того места в пьесе, когда на призывные слова Питера Пигвы «Френсис Дудка, починщик раздувальных мехов!» на сцене впервые появляется Сигфрид в роли Дудки.
– Выходит, я починщик раздувальных мехов? Я-то думал, что имею отношение к дудкам. Судя по имени.
– Нет, Сигфрид, – отозвался Бенджамин Мильтон, на мгновение выходя из роли Пигвы. – Твое имя имеет отношение к голосу. Голос твой должен походить на пение дудочки.
– То есть?
– Звучать тоненько. Как свирель.
– А разве не звонко или мелодично?
– Об этом в пьесе ни слова. Дудки того времени известны своим тонким высоким звучанием. Голос у них был слабенький.
– Прошу покорно простить, но никто из рода Дринкуотеров никогда слабым не был. Спросите жителей Гернси.
– Просто возьмите чуточку повыше, мистер Дринкуотер.
– Что вы сказали, мисс Лэм?
– Постарайтесь говорить более высоким голосом. Пожалуйста, еще раз, мистер Мильтон.
– Френсис Дудка, починщик раздувальных мехов!
– Есть, Питер Пигва!
– Ты должен взять на себя роль Фисбы.
– А кто будет этот Фисба? Странствующий рыцарь?
– Нет, это дама, в которую влюблен Пирам.
– Так оно и есть.
– Я женское платье не надену.
Селвин Оньонз опять вмешался в разговор:
– Тебе достаточно надеть халат или передник.
– Что, прости? Я не ослышался?
Бенджамин Мильтон и Том Коутс с нескрываемым удовольствием слушали этот разговор. Бенджамин достал из кармана фляжку с портером и украдкой отпил из горлышка. Затем передал фляжку Тому; тот отвернулся и тоже сделал глоток. Альфред Джауэтт наклонился к ним и шутливо укорил:
– Ай-ай-ай, в воскресное-то утро! – И, указывая на дом Лэмов, спросил: – Они в церковь ушли?
– Не думаю, – ответил Том. – Впрочем, миссис Лэм очень набожна. Так, во всяком случае, мне говорили.
– Я слыхал, что у папули чердак того.
– Что-что?
– Чердак, говорю, не в порядке, – он указал на голову. – Это у них семейное.
Тем временем Мэри Лэм повторила Сигфриду слова его роли:
– А зрители это поймут?
– Ну конечно. Мы наденем на вас цилиндр. Тут уж никто не заподозрит в вас особу женского пола.
В воображении Мэри рисовались замечательные картины их будущего спектакля. Когда Чарльз попросил ее помочь его товарищам справиться с ролями и порепетировать с ними текст, она пришла в восторг. Уже которую неделю она ощущала необыкновенный прилив энергии, неудержимое возбуждение, которое хотелось на что-то излить. Поэтому она с большой охотой взялась за постановку этого коротенького забавного отрывка из комедии «Сон в летнюю ночь», в котором действует трудовой люд. Она помогла Чарльзу свести воедино разрозненные эпизоды и ради связности пьески даже сама сочинила кое-какие диалоги и мизансцены. Однако Уильяму Айрленду она и словом не обмолвилась об этой затее, полагая, что он был бы уязвлен – ведь его самого к участию не допустили. Кроме того, ей думалось, что он сделал бы совершенно неверные выводы из сложившейся запутанной ситуации, в которой было замешано столько разных людей. Шекспир – вот кто великолепно умел распутывать подобные коллизии. Уильям Айрленд счел бы, что его отвергли только потому, что он всего лишь лавочник. А при его литературных амбициях обида казалась бы еще горше: он-де выскочка, которому не место среди людей благородного происхождения. Дело же было вовсе не в его ремесле.
– Не пригласить ли нам мистера Айрленда сыграть в нашем спектакле? – предложил однажды Чарльз.
– Уильяма? Нет-нет, – поспешно ответила Мэри. – Он слишком… – Она замялась: первым на ум пришло слово «обидчив». – Слишком серьезен.
– Понимаю. Ты хочешь сказать, что он вряд ли по достоинству оценит нашу скромную забаву.
– Шекспир для него – святыня.
– Однако Айрленд скоро убедился бы, что намерения у нас самые добрые.
– Конечно. Но Уильям столько времени и внимания уделяет документам…
– …что не замечает развлекательной грани в творчестве Барда.
– Не теперь. Пока еще рано. Предоставь забавляться своим друзьям.
Чарльз Лэм уже заподозрил, что сестра относится к Уильяму Айрленду с особым чувством, в чем она не готова сознаться даже себе самой. Ее трепетная озабоченность его переживаниями (как она их себе представляла) говорила о неподдельной увлеченности Уильямом. Чарльзу неожиданно представился образ загнанного оленя; но был ли то Уильям или Мэри, он не знал.
– И это тоже верно.[90]
– Прошу вас, мистер Джауэтт, не перебивайте. Теперь вступаете вы, мистер Мильтон.
– Мистер Мильтон, не могли бы вы придать своей речи простонародный оттенок? – попросила Мэри, не отрывая глаз от текста. – Чуточку вульгарнее, хорошо?
– Мне это очень нелегко сделать, мисс Лэм.
– Пожалуйста, постарайтесь. Миляга все-таки плотник, а не клерк.
Чарльз с удивлением наблюдал за сестрой: с каким вниманием и как увлеченно она руководит постановкой. Беда в том только, что она все доводит до крайности. В последнее время она сама не своя: нервничает, позволяет себе резкости, особенно с матерью.
За три дня до репетиции в пагоде миссис Лэм выбранила старуху Тиззи, подавшую к чаю подгорелые тосты:
– Что с тобой? Мистер Лэм терпеть не может корок.
Мэри, собиравшаяся насыпать себе в кофе сахару, швырнула полную ложечку на стол.
– Здесь все-таки не исправительное заведение, мама. Мы тебе не арестанты.
Мистер Лэм бросил на нее взгляд, полный нежности и восхищения.
– От лестничной площадки налево, – прошептал он. – Последняя дверь.
Миссис Лэм, онемев, изумленно смотрела на дочь. Мэри встала и вышла из комнаты. Чарльз с
