На углу Большой Морской они сели в трамвай Лагерной линии и поехали куда-то в сторону Куликова поля, где Антон прежде не бывал.
Ехали долго.
Немного рассказав о швейцарской жизни, Антон начал расспрашивать спутника, как тот из Питера попал в Крым. Было бы странно, если б разговор обошел эту тему.
Бляхин врать оказался не мастер. Косноязычно, явно сочиняя на ходу, он поведал, как ему опостылела чекистская служба, потому что там один был стоящий человек – Панкрат Евтихьевич, а как того в Москву перевели, остались сплошь жиды и кровопийцы, прямо мочи от них не стало. Сбежал он от них, окаянных. Сколько лиха хлебнул, куда только жисть-сука не бросала – всего не пересказать. А про жену высказался еще неопределенней: баба золото, только здоровья слабого.
Сошли на конечной, у каких-то казарм, и потом еще порядочно петляли. Приличные кварталы давно остались позади, потянулись деревенские улицы, как в Корабельной слободе, потом вовсе начался пустырь.
Если Патрикеев и приставил слежку (хотя Антон никого не заметил), то тут филерам хочешь не хочешь пришлось бы отстать. Место голое, не спрячешься, а Бляхин поминутно оглядывался.
Время было уже к одиннадцати, длинный июньский день мерк, с ближних холмов задуло прохладным ветерком.
Вдруг Антону пришла в голову мысль, от которой он споткнулся.
Чекист ведет его не к мифической жене и не к Долотову! Заводит подальше от домов, чтобы убить! Всякий подпольщик поступил бы в подобной ситуации так же: убрал бы человека из прошлого, чтобы обезопасить организацию.
Уверенный, что угадал, Антон посмотрел вокруг в тоске и панике. Умереть
Будешь валяться тут куском неодушевленной материи, и вон та облезлая кошка подойдет, понюхает мертвое лицо…
Предчувствие смерти было таким несомненным, что Антон зажмурился, когда Бляхин к нему поворотился.
– Пристал? – сказал тот. – Близко уже. Вон там мы проживаем.
Открыв глаза, Антон посмотрел, куда указывал палец.
На дальнем конце пустыря к длинному невысокому утесу лепилась кучка домов. Их серо-желтые крыши почти сливались с монохромным обрывом.
– Жигановка называется. Не знаю, почему. Может, когда-нибудь жиганы жили.
Тряхнул Антон головой, отругал себя за мнительность и чрезмерную живость воображения.
Через несколько минут они оказались у глухого дощатого забора. Бляхин, еще раз оглянувшись, стукнул в калитку хитрым манером: тук-тук, тук-тук-тук и после паузы еще раз.
Наверху отодвинулась половинка доски. Оттуда с любопытством смотрели синие глаза с пушистыми ресницами – несомненно девичьи, у мужчин таких не бывает.
– Открывай, Сашка. Свои.
Калитка открылась без скрипа. Антон увидел перед собой худенькую девушку в линялом ситцевом платье и грубых сапогах. Она улыбнулась им обоим, и страх окончательно пропал. Есть на свете люди, про которых как-то сразу ясно, что ничего скверного в их присутствии произойти не может. Лет восемнадцать ей было, никак не больше.
– Заходьте, я вас в щелку бачила, – сказала она, и Антону впервые южный говор показался красивым.
– А чего не открыла? – бросил Бляхин, идя вглубь двора. Там, прямо под скалой, белела крохотная избенка.
– Не положено, пока по всей форме не отстукаете, – засмеялась девушка. – Я на посту или как?
– Это ваша жена? – спросил Антон.
Бляхин лукаво ухмыльнулся.
– Не, набрехал я про жену. Рано мне жениться. Идем-идем, не робей.
Чекист теперь держался и разговаривал иначе. Будто, войдя во двор, оказался на территории, где хозяин – он, и прикидываться уже незачем.
Хотел Антон изобразить изумление, но решил, что будет естественней принять растерянный вид и помалкивать.
Он действительно был растерян. Неужели здесь и находится логово страшного большевистского подполья, ошеломленно думал Антон, глядя на домишко. На скамейке дымил цигаркой парень с облупившимся носом. Строгал щепку большим самодельным ножом.
Филипп пожал ему руку, кивнул на Антона.
– Пригляди за товарищем, Ефимка. Я скоро.
В избушку не вошел, а почему-то обогнул ее, скрылся за углом.
Парень поднялся. Глаза у него были такие же, как у девушки, только ресницы обыкновенные, непушистые. Медленно, со значением Ефимка оправил рубаху навыпуск – чтоб было видно, как она оттопыривается на животе. Очевидно, за пояс штанов был засунут револьвер или пистолет.
Однако ни угрозы, ни враждебности в этом движении не чувствовалось. Скорее, горделивость или желание похвастаться.
– Ефим Гольцов, – сказал парень, протягивая прямую жесткую ладонь.
– Антон. Клобуков.
Подошла девушка, с интересом уставилась.
– Это Александра, сестренка.
– Очень приятно. Антон Клобуков.
У девушки ладошка была такая же шероховатая.
– Ты на посту или как? – Парень сурово сдвинул выгоревшие брови. – Поздоровкалась – дуй на место.
Но Александра не тронулась.
– Чудно вы говорите. Сами не с Севастополя будете?
«Никакой большевистской базы и грозного московского комиссара быть здесь не может, это ясно. Какая-нибудь промежуточная явка?»
– Я из Петрограда. А вы тут живете?
Девушка хихикнула.
– Тут, где ж еще? Я да Фимка. Еще мамка была, но она в прошлый год померла.
В ясных глазах мгновенно выступили слезы, но Александра их смахнула – и снова улыбнулась. Как летняя тучка, подумалось Антону: брызнула дождиком, и снова солнце.
– Вы из образованных? – Девушка смотрела на его очки. – У вас батя, наверно, генерал или купец?
Было понятно, что для нее генерал и купец примерно одно и тоже. Не восемнадцать, шестнадцать, мысленно скорректировал Антон возраст подпольщицы.
– Сашка!
Брату за нее было неудобно.
– Мой отец был адвокат.
– Ну все равно богатый.
– Сашка! – Ефим дернул сестру за рукав. – Человек подумает, ты дура совсем. Дура и есть!
– Адвокаты богатые, а то я не знаю! Я вот чего не пойму. – Девушка пытливо смотрела прямо в глаза. – Если вы из богатых, почему за бедноту вступаетесь? Я когда вижу таких, ужасно удивляюсь. У нас тут один был, Миша, он вообще был офицер… – Синие глаза вновь заблестели от слез. – Я его тоже спрашивала, но он веселый был, всё шутки шутковал. Мишу заарестовать хотели, а он не дался, и его застрелили. Сам Патрикеев-полковник, ужасный гад.
Слезы – большие, прозрачные – скатились по щекам.
