II
При последних словах верховного жреца глаза нирванистов обратились на верх, в святилище, ожидая, что вот — вот подымется отделявшая его от храма завеса. И действительно, через несколько мгновений завеса поднялась и на возвышении из яшмы появилась женская фигура и безмолвно остановилась в ожидании дальнейших распоряжений Тиравалювера.
Женщина с головы до ног была окутана шелковым покрывалом, поверх которого целою волною был наброшен тюль. Этот же тюль, ниспадая на лицо, почти совершенно скрывал его черты, кроме подбородка и губ, покрытых густым слоем румян, что требовалось уставом для девадаси святилища.
При появлении главной жрицы, индусы преклонили колена, трижды коснувшись головой земли, потом, подняв ее, продолжали сохранять почтительное молчание, боясь поднять глаза на ту, которую созерцает сама богиня, пребывая с нею все время с глазу на глаз. Один только Тиравалювер, по своему достоинству, как верховный жрец, оставался на ногах, устремив на девадаси пронизывающий взгляд. Когда она только показалась, он заметил в ней какую-то нерешительность, и, казалось, он хотел своим инквизиторским взглядом, сквозь волны шелка и газа, проникнуть в самую душу.
— Сита, — произнес он наконец, — ты можешь поднять свое покрывало. Обычаи наши позволяют в этот великий день верующим смотреть на твое открытое лицо.
Девадаси ничего не ответила, а только отрицательно покачала головой.
— Ты предпочитаешь оставаться с закрытым лицом? — продолжал верховный жрец. — Да будет по воле твоей! Но отвечай немедленно на мои вопросы. Я иду к тебе, Сита, к девадаси великой богини и как верховный жрец Нирваны спрашиваю тебя: сокровище, которое вверила тебе богиня через наши недостойные руки, цело ли? Верно ли ты хранила его?
— Я его сохранила!
— Готова ли ты поднять завесу, отделяющую нас от сокровища и представить пред наши недостойные глаза нового владыку, нового святого, знаменитого и славного Сукрийяну?
— Я готова.
Девадаси произнесла эти короткие фразы на тамуль — ском наречии, тихим и следка дрожащим голосом. Выслушав ее ответы, верховный жрец нахмурил брови, но затем, незаметно пожав плечами, продолжал тоном человека, старающегося отогнать от себя закравшееся подозрение.
— Я произнесу сейчас обычное заклинание на мистическом треножнике, и когда окончу его, ты откроешь вход в святилище.
И, повернувшись, он направился к треножнику, на котором продолжало трепетать голубоватое пламя. Медленно левою рукою он провел над огнем три раза и затем, среди глубочайшего молчания, какое только можно себе представить, он начал громким и отчетливым голосом:
— Заклинаю богинею Кали и ее двумя небесными братьями, Джагернатою и Баларамою, Сивою, ее супругом, олицетворением которого она является, всемогущею силою и неземною красотою богини, матерью всякого Изобилия и плодородия земли, всем тем, что живет и дышит в этом видимом мире, прежде чем сойдет в божественную нирвану, — я, о, Смерть, заклинаю тебя услышать мой голос и возвратить нам владыку нашего, а твоего факира, Сукрийяну!..
Внезапно раздавшийся страшный звон от сильного удара в бронзовый гонг, у входа в храм, прервал заклинание верховного жреца. Этот удар был заранее установленным сигналом, которым туги, поставленные на страже вокруг храма, подымали тревогу в случае опасности с внешней стороны. Понятно, какое волнение произвел этот удар в рядах ниованистов.
Все сразу повернулись к выходу. Верховный жрец остался с поднятой в воздух рукой, он видел, как в тени боковых нефов засверкали кинжалы.
Что же касается жрицы, все время продолжавшей стоять на одном и том же месте, то она, услышав гонг, почувствовала легкую дрожь во всем теле и быстрым движением руки опустила еще ниже покрывало, наполовину скрывавшее ее лицо.
Однако, напряженное ожидание не долго продолжалось. Бронзовые двери распахнулись и пропустили трех человек, которые быстрыми шагами направились к главному нефу.
Двое из этих людей, — парии атлетического сложения держали третьего, одетого в одежду браминов, и делавшего отчаянные усилия высвободиться из их железных рук. Но парии его крепко держали; подойдя к верховному жрецу, они почтительно склонили голову, ожидая его расспросов.
— Что случилось, — сказал Тиравалювер, — и кого вы ко мне привели?
Старший из парий ответил:
— Господин, мы только что задержали этого человека и в тот самый момент, когда он собирался проникнуть под своды Раджа — гопурама. На наш отклик он не овтетил. И, хотя он говорит на тамульском наречии и по платью принадлежить к касте браминов, мы признали в нем иностранца. А когда мы велели ему уходить, он отказался повиноваться.
— Отпустите этого человека, — сказал Тиравалювер, — и пусть он сам говорит.
Лже — брамин, почувствовав себя свободным от не особенно-то деликатных объятий парий, испустил вздох облегчения. Затем, сделав два шага вперед, он приложил руку к сердцу и поклонился, тщетно стараясь подражать индусским обычаям.
Ничего не возможно вообразить себе смешнее наряда этого неожиданного гостя. Индусские одежды, которыми он был покрыт, казалось, были сняты с какого-то утопленника, настолько они были мокры и в то же время смяты. Оно и понятно, потому что достойный мистер Токсон, которого, по всей вероятности, читатели без труда узнали, блуждал в течение нескольких часов в лесу, в поисках Гондапура, и, приняв на себя потоки разразившейся грозы, имел такой плачевный вид.
Однако, настолько он был нравственно удовлетворен тем, что отыскал, наконец, убежище нирванистов и достиг после стольких опасностей и трудов цели своих настойчивых поисков, что торжествующе улыбался своими неизменными золотыми очками.
И кланяясь верховному жрецу, он старался вложить в свое приветствие всю вежливость, на какую он только был способен.
Поклонившись, мистер Токсон выпрямился и, нисколько не обескураженный молчанием Тиравалювера, глядевшего на него мрачно и злобно, начал говорить приблизительно в следующих выражениях:
— Знаменитый и славный Тиравалювер, вы, благодаря вашим способностям, и в особенности вашим несравненным знаниям, получили звание верховного жреца этого святилища…
Мистер Токсон знал из работ по индийской литературе, с которой он был знаком, что все восточные народы любят цветистые обороты речи и дипломатически начал свою речь гиперболической похвалой.
Но он не окончил ее: верховный жрец прервал его грубым тоном.
— К делу, — сказал он. — Кто ты и чего ты хочешь?
— Кто я? — протянул Токсон, обворожительно улыбаясь. — Я доктор Джосуа — Томас — Альба Токсон из Чикаго, я — гражданин северо — американских Соединенных Штатов. Мое имя может быть и вам не безызвестно. Это я изоб…
— Этого достаточно. Откуда ты пришел?
— Сейчас из Ниджигула, куда я прибыл из Бенгалура; В Пондишери я высадился и…
— Чего же ты хочешь от нас?
Вопросы верховного жреца, короткие и резкие, следовали один за другим. И в тоже время он все более и более обнаруживал признаки раздражения, — морщил лоб, нахмуривал свои густые седые брови; зловещий огонек вспыхивал в его глазах. В сравнении же с доктором Токсоном, который почти совершенно растерялся от такого приема (а разве он мог рассчитывать на более радушный), Тиравалювер казался весьма хладнокровным. Мистер Токсон понял только одно, что Тиравалювер нисколько не походил на прочих азиатов и мало обращает внимания на его преувеличенные похвалы, поэтому в душе он решился отказаться от этой формы речи и твердым голосом, тоном, свойственным ему, заговорил откровенно:
— Я знаю, что сегодня вы справляете праздник богини Кали, патронессы секты нирванистов. Я знаю, что сегодня вы должны назначить нового верховного жреца, а также и преемника ему. Я знаю, что
