усовершенствовало бы природное дарование, каким наделили меня Бог и природа. Мой отец, видя мое желание и склонность, не препятствовал мне, а далее обратился ко мне, по своей манере, с прямотой, какая там обычна, и сказал:
– Сын мой, моего состояния не хватает, чтобы сделать больше, чем я сделал, иди сам искать свое счастье. Пусть Бог руководит тобой и сделает из тебя хорошего человека.
С этими словами он благословил меня, дал мне, что мог, а также шпагу из Бильбао,[132] которая весила больше, чем я сам, и во время всего путешествия служила мне только помехой.
Я отправился в Кордову[133] и прибыл туда в целости;[134] там часто бывает погонщик мулов из Саламанки, [135] и туда сходятся со всей той округи студенты, желающие направиться в названный университет.[136] Я пошел на постоялый двор Жеребенка, где останавливался названный погонщик, и, будучи юношей, склонным скитаться по свету, наслаждался, видя равнинную Кордову. Я сейчас же пошел посмотреть собор, чтобы послушать музыку, и там я познакомился с несколькими лицами, как чтобы нарушить мое одиночество, так и для того, чтобы иметь общение с людьми, у которых можно поучиться; ибо, в самом деле, благодаря малой опытности и будучи недавно разлучен с моими родителями и братьями – обстоятельство, порождающее робость в самых энергичных душах, – видя, что к этой отлучке я был вынужден и что судьба нападает на нас, наделяя трусостью, – я ободрял себя, как только мог, говоря: бедность извлекла меня или, лучше сказать, выбросила меня из дома моих родителей, какой же отчет дал бы я о себе, если бы я возвратился в него? Если бедняки не воодушевляют и не одобряют себя сами, то кто же должен ободрять и воодушевлять их? И если богатые борются с трудностями, то почему бедным не бороться против трудностей – даже против невозможных, если это возможно? Я испытываю неясность при воспоминании о своих братьях и сестрах; но ее нужно забыть, если хочешь иметь возможность сделать им добро; а если бы я не смог этого, то, по крайней мере, я сделаю со своей стороны все возможное, что я обязан сделать. Ничто не дается без труда; кто трусливо не решается, тот остается в начале трудности; если я не сделаю больше, чем мои соседи, я останусь таким же невежественным, как и они. Смелее, ведь Бог должен помочь мне.
Я пошел в свою гостиницу, или на постоялый двор Жеребенка, и принялся есть все, что мог, ибо это был день рыбных блюд. Едва я сел за стол, ко мне подошел какой-то большой мошенник – они в Кордове очень ловки, – который, вероятно, был бродягой и слышал мой разговор в соборе, или в нем говорил сам дьявол, и обратился ко мне со словами:
– Сеньор солдат, ваша милость, вероятно, думает, что ее не знают, – так знайте, что молва о вас распространилась здесь уже много дней назад.
Будучи немного тщеславен, и даже немало, я поверил этому и сказал ему:
– Ваша милость знает меня?
А он мне ответил:
– По имени и молве уже много дней. – И, говоря это, он сел рядом со мной и сказал: – Вашу милость зовут так-то, и вы большой латинист, и поэт, и музыкант.
У меня еще больше закружилась голова, и я пригласил его поесть, если ему угодно. Он не заставил себя просить и запустил руку в блюдо с яйцами и рыбой и съел их, я спросил еще, а он сказал:
– Сеньора хозяйка, – ибо он не квартировал в этой гостинице, – ваша милость не знает, кто находится в вашем доме, – так знайте, что это самый способный юноша во всей Андалусии.
Этим он придал мне еще больше тщеславия, а я ему еще еды, и он сказал:
– Так как в этом городе всегда живет много хорошо одаренных людей, то они имеют сведения о всех хороших людях, какие есть во всей этой округе. Ваша милость не пьет вина?
– Нет, сеньор, – отвечал я.
– Вы плохо делаете, – сказал он, – потому что вы уже почти взрослый мужчина, а в дороге и в вентах,[137] где обыкновенно бывает плохая вода, следует пить вино, помимо того что ваша милость направляется в Саламанку, местность чрезвычайно холодную, где кувшин воды обычно губит человека; вино, разбавленное водой, придает храбрость сердцу, румянец лицу, уничтожает меланхолию, подкрепляет в дороге, дает мужество самому трусливому, сдерживает вспыльчивость и заставляет забывать о всех тягостях.
Он столько наговорил мне о вине, что я велел принести пол-асумбры [138] лучшего вина для него, так как я не отважился пить. Славный малый выпил и опять принялся расхваливать меня, а я очень охотно слушал эти похвалы и, смакуя их, велел принести еще еды; он опять стал пить и приглашать других таких же пройдох, как и он, говоря, что я был Александром, а потом сказал, глядя на меня:
– Я не могу досыта насмотреться на вашу милость, ведь ваша милость имярек? Здесь есть один идальго, так любящий талантливых людей, что он дал бы двести дукатов, чтобы увидеть вас в своем доме.
Я уже не вмещался в себе, раздутый такими похвалами, и, когда покончили с едой, я спросил его, кто такой был этот кабальеро. Он сказал:
– Пойдемте к нему в дом, я хочу познакомить с ним вашу милость.
Мы пошли, и за ним последовали эти друзья его и вина, и, придя в квартал Сан-Педро, в одном большом доме мы нашли слепого, который казался человеком знатным, и негодяй сказал мне, смеясь:
– Вот идальго, который даст двести дукатов, чтобы увидеть вашу милость.
Раздраженный шуткой, я сказал ему:
– А я очень охотно дал бы их, чтобы видеть вас на виселице.[139]
Они ушли со смехом, а я был очень рассержен и наполовину оскорблен такой шуткой, хотя он и сказал правду, потому что слепой охотно отдал бы все, что у него было, чтобы видеть меня.
Это был первый урок моего горького опыта и начало познания, что не следует доверять никому с льстивыми словами, немедленно влекущими за собой наказание. С чего мог я возгордиться, раз я не обладал приобретенной мною добродетелью, на которой мог бы основать мое тщеславие? Малый возраст полон множества заблуждений и ослеплений; те, кто мало знают, легко поддаются лести. Я дал себя обмануть тем, что желал бы иметь в себе, – но нет ничего удивительного, что человек наивный и неопытный был обманут хитрецом, однако он будет достоин наказания, если даст себя обмануть вторично. Мне не из-за чего было стыдиться того, что произошло, но было чему поучиться, чтобы впредь избавиться от пристрастия к мирским делам; но, в конце концов, шутка меня огорчила настолько, что, не будучи приверженцем мести, я хотел попробовать свои силы, чтобы посмотреть, смогу ли я составить такой план, чтобы этот шутник поплатился мне за это.
Двое других студентов дожидались того же погонщика; я подружился с ними, и мы начали прогуливаться вместе. Я снял с себя дорожное платье и оделся в короткую сутану и черный ферреруэло[140] из очень красивого сеговийского сукна, тканого в двадцать две,[141] и накинул его так, чтобы студенты могли хорошо его запомнить, а потом опять оделся подорожному. Негодяй шутник пришел вечером, он громко смеялся, а я еще больше; чтобы он не подумал, что я сердит, я сказал ему, что хотел бы иметь своим другом такого остроумного человека; и мы оба, и его друзья смеялись над притворством, с каким он ел и говорил. Он имел знакомство – не очень близкое – в одном доме, где можно было прилично поесть и за умеренную цену, и поэтому он мне предложил, чтобы я всегда там столовался, потому что с нами там будут очень хорошо обходиться. Я сказал ему:
– Я это сделаю с тем условием, чтобы ваша милость ела там вместе со мной, но я дожидаюсь одного купца, который бывает на ярмарке в Ронде и к которому у меня есть чек на сто дукатов, и пока он не явится, я не могу вполне располагать деньгами.
– Пусть ваша милость не беспокоится, – сказал он, думая, что ему подвернулся хороший случай, – потому что я устрою так, что вам поверят в кредит, сколько хотите.
– Это нет, – сказал я, – я боюсь и давать в долг, и пользоваться кредитом, потому что на этом разорился мой отец; я дам вашей милости очень хороший залог, под который нам дадут в долг, пока приедет этот купец.
– Ну, в добрый час, – сказал добрый человек.
