– Над чем смеются ваши милости? Они, улыбаясь, ответили ему:
– Над грузом, какой вы несете, ибо это тот, кого вы собирались задержать в церкви.
Он в испуге сейчас же сбросил меня на землю, а я, встав перед ним, сказал ему:
– Так что же, негодяй думал, что получит с меня деньги? Пусть он будет благодарен, что я не исследовал его потроха через затылок, когда он нес меня на спине, превратившись в святого Христофора.[288]
В это время сеньор судья спорил с сакристаном, чтобы тот выдал ему укрывающегося. Тот сказал:
– Я уже сдержал свое слово, отдав его Толеданильо, который унес его на собственной спине.
Присутствовавшие при этом так смеялись над шуткой, проделанной с Толеданильо, который был таким отважным сыщиком, что даже судья не рассердился на то, что затрагивало его в этой шутке, видя в этом только шутку, проделанную над его сыщиком; и, чтобы не дать заметить своего стыда, притворился, что эта шутка совсем его не касалась.
Я говорю это для того, чтобы служители правосудия понимали, что не должно все происходить так, как хочется им, а преступники не должны быть такими самоуверенными, как это обычно бывает в Севилье, и не должны оказывать сопротивления; ибо если это удается один раз, то не удается тридцать раз. Судьи никогда не должны терять уважения к храмам, потому что с ними может случиться то же, что с собаками, бродящими в поисках пропитания: хотя им часто удается поесть, но когда-нибудь их поймают в дверях. Судья должен обходиться с преступниками так, чтобы не было похоже, что правосудие и месть смешиваются ради одной цели: ибо надлежит устанавливать истину, выслушивая обе стороны; не следует верить, что кто-нибудь дурен, потому что это может говорить тот, кто сам нехорош. Судья не должен быть пристрастным в делах, касающихся его самого, потому что пристрастие преувеличивает преступления врага. Как трудно считать дурным то, что нас радует, так невозможно считать хорошим то, что нам неприятно, поэтому плохо сможет соблюдать власть закона тот, кто хочет приспособить его к своей выгоде, в ненависти или в любви. В большом смущении оказывается судья, когда подают апелляцию на приговор, вынесенный им с пристрастием, когда он уже не властен больше этот приговор изменить.
Преступники должны использовать все человеческие и божественные средства, прежде чем оказывать сопротивление, и кто его оказывает, уверенно рассчитывая на покровительство, каким располагает, тот заслуживает, чтобы этого покровительства не оказалось, когда в нем будет необходимость, как это и случается. Не может быть причины, – если только не ради спасения жизни, – которая принуждала бы человека к столь тяжкому преступлению, какое встречается только у людей, потерявших веру в жизнь и честь. Смирение перед служителями правосудия доказывает мужество и благородство души, и в этом заключается основание мира и согласия. А если мы будем обращаться надменно с теми, которые убеждены, что в их власти все, что им угодно, как сможем мы уберечься от них? Бежать от них, когда они нас преследуют, – это не недостаток мужества, а признание их превосходства; и тот из них, кто достаточно благоразумен, будет радоваться, видя, что преступник питает уважение к нему, убегая или скрываясь, и не захочет ни преследовать его, ни притеснять больше, чем это законно и разумно.
Я не мог сделать хорошего друга из этого человека и поэтому решился, чтобы не сопротивляться и не бежать, проделать над ним эту шутку, которую можно было считать настолько же удавшейся, насколько смешной, благодаря чему он оставил меня в покое, а другой перестал преследовать меня. Я, чтобы быть совсем спокойным, решил прибегнуть к какому-нибудь могущественному покровительству, под сенью которого я мог бы отдохнуть. В то время в Севилье находился знатный вельможа, статный, очень хорошо сложенный, красивый лицом, обладавший очень мягким характером и исключительной добротой, скорее ангельской, чем человеческой; очень любящий делать добро, любимый и почитаемый всеми в этом городе за эти и многие другие качества, какие украшали его персону; это был племянник бывшего тогда в Севилье архиепископа – маркиз де Денья.[289] Я решил отыскать способ войти в милость этого вельможи и, разговаривая об этом с одним моим другом, сказал ему:
– Невозможно, чтобы этот знатный сеньор не принял меня под свое покровительство и милость.
– Из чего вы это заключаете? – сказал мой друг. А я ответил:
– Из того, что я питаю к нему величайшую любовь и являюсь неизменным повествователем об его достойных удивления добродетелях, и невозможно, чтобы созвездие, побуждающее меня к этой необыкновенной любви к нему, не склонило бы его к признательности ко мне.
Случилось так, как я представлял себе, потому что, находясь в Апельсиновом коррале, когда там проезжал этот знатный вельможа, я решился заговорить с ним, насколько мог и умел вежливее. Он остановил экипаж и, выслушав меня с величайшей благосклонностью, оказал мне желаемую милость и приказал посетить его. Когда я приобрел его расположение, то со мной в Севилье больше не случалось ничего дурного, и мои соперники не имели больше ни мужества, ни дерзости что-либо предпринимать против меня; ибо покровительство вельмож и знатных сеньоров обладает могуществом, дающим возможность жить спокойно тому, кто хочет прибегнуть к помощи высокого их положения и склониться в падающей от них тени. И благоразумно поступать так, хотя бы это было не больше чем ради возможности подражать их прирожденным нравам, которые далеко превосходят нравы обыкновенных людей. Подобно тому как лучше культивированные растения приносят лучшие и более обильные плоды, так и между людьми – лучше воспитанные дают лучший и более наглядный пример жизни и нравов; таковы вельможи и сеньоры, с детства воспитанные в похвальных обычаях, не растерянных среди невежества распущенного простого народа. Между кабальеро существует и употребляется истинная учтивость; от них научаются хорошему обращению и учтивости, с какой должно относиться к каждому; в них можно найти благоразумное притворство и терпение и пример того, когда можно потерять его; ибо если всегда имеют дело с людьми, которые знают, как вести себя, то и все будут знать. Те, которые избегают общения с кабальеро, не могут познать истинного благородства, заключающегося в практике, а не в теории, и благодаря практике научаются почтительности, какой надлежит обладать, чтобы вести себя с благородством, не известным всему простому народу.
Глава VI
Я провел в Севилье некоторое время, живя ночью и днем беспокойно, с ссорами и враждой, – этими последствиями праздности, источника пороков и могилы добродетелей. Я оглянулся на себя и нашел, что я очень отстал во всем, чем я занимался; ибо в праздности не только забывается перенесенное, но и создается прочнейшая основа, чтобы опять вернуться к новым испытаниям. Тот, кто в дороге сбивается с истинного пути, чем дальше уходит, тем труднее ему опять попасть на нее; тот, кто приобретает привычку праздности, поздно или никогда не забывает того дурного привкуса, какой из нее проистекает. Праздный растрачивает жизнь в четырех делах: в спанье без времени, в еде не вовремя, в ухаживании за честными женщинами и в сплетничанье обо всех. Сердце мое плачет каплями крови, когда я вижу, что хорошие задатки доблестных капитанов и ученейших мужей приносятся в жертву столь располагающему к лени пороку, как праздность; бездельник сетует на свое несчастье и злословит о счастье того, кто благодаря великому старанию победил упорство своей судьбы; он завидует тому, что он сам мог бы приобрести настойчивостью. Бездельник не ест с удовольствием, не спит спокойно, не отдыхает в покое, так что слабость становится палачом и бичом небрежности и лени, карающим бездельника.
Я решил избавиться от этого располагающего к лени порока, которому я предавался в Севилье, и нашел средство для этого, а именно – отправиться в Италию, поступив на службу герцога Мединасидонья,[290] который на одном рагузском галионе [291] отправлял многих своих слуг в Милан.[292] Так как эта большая милость была мне оказана, я задержался в Севилье еще до времени отъезда. В этот промежуток времени прибыло несколько португальцев из тех, которые в Африке участвовали в этом несчастном столкновении короля Себастьяна, многих из которых выкупил Филипп Второй. С некоторыми из них я подружился и превосходно проводил с ними время, так как они обладают такой быстротой и живостью ума.
Один португальский кабальеро, мой друг, приводил в порядок свою бороду у плохого мастера, который дурной рукой и еще худшей бритвой брил его так, что сдирал кожу с лица. Португалец поднял голову и сказал ему:
– Сеньор цирюльник, если вы сдираете шкуру, то сдираете нежно; но если вы бреете, то бреете очень скверно.
Когда я с одним из своих друзей находился у дверей церкви, которая называется Omnium Sanctorum,
